Не держит сердцевина. Записки о моей шизофрении - [31]

Конечно, на самом деле не имело значения, была ли компетентной доктор Барнс, принимая во внимание, насколько строго я ее судила, сравнивая с доктором Хамильтоном и находя много недостатков. Я очень по нему скучала и часами стояла в дверях моей палаты, безмолвно раскачиваясь, надеясь хотя бы мимолетно увидеть его в коридоре, идущего на прием или возвращающегося с приема.

Я была удивлена, обнаружив, что у меня есть товарищ по этой одержимости, другая пациентка, лет двадцати-тридцати. Я слышала, что доктор Хамильтон лечил ее в течение долгого времени и что у нее, как и у меня, был сильный положительный трансфер (перенос) на него — фактически, она явно в него влюбилась. Она была амбулаторной пациенткой и находилась в отделении с восьми утра до восьми вечера. Ее считали одной из самых неспокойных пациенток. Однажды ночью, дома, она внезапно побрила голову наголо по никому не понятной причине. Хотя она не разговаривала (по крайней мере, со мной), у нас было больше общего, чем одержимость доктором Хамильтоном; она тоже проводила большую часть времени, раскачиваясь на одном месте.

Как-то после того, как доктор Хамильтон ушел из нашего отделения, моя подруга по несчастью казалась еще более возбужденной, чем обычно. Весь день я наблюдала, как она исступленно расхаживала по коридору. На следующее утро моя подруга по музыкальной комнате небрежно сообщила мне, что эта женщина повесилась прошлой ночью. Я была ошеломлена, как тоном моей подруги, так и новостью, которую она так спокойно мне передала. Я подумала, что эта пациентка убила себя из-за доктора Хамильтона. Почему персонал ничего не сделал? Почему я ничего не сделала? Неужели же никто не понимал, что на ее месте могла быть я?

* * *

В своем тумане изоляции и молчания я начала чувствовать, что я получала команды к каким-то действиям — например, пройти в одиночку по покинутым подземным ходам больницы. Происхождение команд было неясным. В моем воображении они исходили от неких существ. Не от реальных людей с именами или лицами, а от бесформенных могущественных созданий, которые контролировали меня с помощью мыслей {не голосов), помещенных в мою голову. Пройди через подземелье и раскайся. А теперь ляг на землю и не двигайся. Ты должна быть неподвижной. Ты зло. Эти команды имели мощное воздействие на меня в течение тех ночей и дней. Мне никогда в голову не приходило, что я могла не послушаться, хотя никогда не было понятно, что может случиться, если я ослушаюсь. Я не определяю правила. Я просто им следую.

В старых подземных туннелях было тихо и темно. Но там было безопасно и достаточно светло, чтобы найти дорогу. Воздух был сырым и затхлым, и хотя я не могла слышать ни звука из оживленных помещений госпиталя надо мной, я ощущала присутствие здания — часто казалось, что оно тяжело охает. Интересно было бы узнать, сколько сотен, может быть, тысяч пациентов здесь было. И что с ними случилось.

Другой командой (или мыслью, или посланием), которую я регулярно получала, было сделать себе больно. Причинить себе боль, потому что это было все, чего я была достойна. Поэтому я жгла себя — сигаретами, зажигалками (которые было легко раздобыть — в то время все курили, как и я), электрообогревателями, кипящей водой. Я обжигала себя в тех местах, которые, я была уверена, другие никогда не увидят. Я делала это в туалете, когда там никого не было, в подземелье или на улице, на территории клиники. Однажды в музыкальной комнате, кода я пыталась, как могла, поджечь свой носок, одна из служителей проходила мимо, увидела, что я делала, и мягко меня остановила.

В действительности, многие из персонала знали, что происходит; ведь они перевязывали мои раны, смазывали мазью мои ожоги, записывали в своих отчетах, когда и где они были сделаны. «Разве вас не волнует, — спросил один из них во время очередной перевязки, — что летом, когда вы будете в купальном костюме, эти шрамы будут видны?»

«Я не думаю, что вы понимаете», — сказала я терпеливо. Я чувствовала и думала, что не переживу этот год. «Меня не заботят будущие купания или как я буду выглядеть в купальном костюме».

Персонал и доктор Барнс знали об этом, но, поскольку я не говорила им правды, у них не было возможности узнать или понять, почему я это делала. И я ни за что не могла бы им сказать, что движущая сила моего поведения, командный импульс, хотя и не мой, исходил из моей головы; кто-то другой отдавал мне приказы. Я боялась, что персонал будет надо мной смеяться — и как ни испугана я была, возможность стать посмешищем пугала меня еще больше. Оглядываясь назад, я понимаю, что это был обман, который мог стоить мне жизни, примерно то же самое, как из смущения утаивать периодические боли в груди от своего кардиолога. Это утаивание информации было моей ошибкой, а не их.

Почти четыре месяца в госпитале прошло таким образом, и мне не становилось лучше; по правде, мне было только хуже. В двадцать один год я была настолько уверена, что я скоро умру, что я отказывалась обсуждать что-либо, касающееся моего будущего. Я проводила почти все время одна в музыкальной комнате или туалете, нанося себе ожоги или стеная и раскачиваясь, обнимая себя, как бы защищаясь он невидимых сил, которые могут мне навредить. Когда я была способна хоть как-то двигаться, я бродила по подземельям больницы.