Не держит сердцевина. Записки о моей шизофрении - [110]

Закон базируется на теории личности; то есть, понятии о человеке, который может делать выбор и испытывать последствия этого выбора, который осознает угрозу санкций (мер наказания). Доктрина осознанного согласия[26] (в действительности, занимающая значительное место в американской политической теории) полагает, что мы не столько субъекты, которых надо направлять, сколько независимо действующие существа, способные принимать самостоятельные решения. И для меня психоанализ давал наиболее интересный путь к пониманию, что это в действительности значит, потому что психоанализ задает фундаментальные вопросы: Почему люди поступают так, а не иначе? Когда они могут нести ответственность за свои действия? Имеет ли отношение к ответственности подсознательная мотивация? И что делает человека не способным делать выбор?

Я хотела знать, как и почему психоанализ сработал для меня. Я хотела знать, что было на уме у моих психоаналитиков, когда они меня лечили. Я хотела быть по другую сторону кушетки. И, если возможно, я хотела найти способ отплатить — использовать то, чему я научилась и что я пережила, совмещенное с профессиональной подготовкой, чтобы, возможно, помочь кому-то еще — так же, как помогли мне.

Однако я не была уверена, что моя болезнь (не важно, насколько хорошо контролируемая) мне это позволит. Время шло, и моя жизнь была менее беспокойной, а моя работа (и отношения) с Капланом улучшались, и я осторожно стала доставать эту идею из маленькой коробки, которую я давно убрала подальше, чтобы еще раз хорошенько взглянуть на нее. В конце концов, мне удалось достичь многого, чего я не должна была бы достичь. Почему нельзя добавить к этому списку курс обучения психоанализу?

* * *

Когда я в первый раз упомянула о возможности моего вступления в Психоаналитическое общество и институт Лос-Анджелеса (LAPSI), реакция Каплана была негативной. Это даже не подлежит обсуждению. Если не сказать, неприлично. Кроме того, моя собственная история может быть причиной для отказа, и мы оба знали, какой будет моя эмоциональная реакция на такую отсортировку. Тем не менее, мы просто продолжали говорить об этом, и мало-помалу позиция Каплана смягчилась. Может быть… может быть, только может быть, это может сработать.

Вдохновленная переменой в его отношении, я позвонила председателю приемной комиссии LAPSI и попросила о встрече. К счастью, свидетельства моей профессиональной квалификации удержали его на линии, и он согласился встретиться со мной во время обеда, где мы говорили о моих шансах быть принятой. Он спросил меня о причинах моего интереса к обучению психоанализу о моей научной работе и про мой опыт психоаналитической терапии. Он не спросил, впрочем, конкретно о моей психиатрической истории. Разумеется, раз меня ни о чем не спросили, я не стала добровольно делиться информацией. Когда мы закончили пить кофе, он поддержал меня в намерении подать заявление и намекнул, что если я его подам, то, скорее всего, меня примут.

До сих пор решение открыть или утаить информацию о моей болезни всегда было связано с моей попыткой себя защитить — то есть, не позволить чему бы то ни было встать на пути получения мною образования, серьезной работы, принадлежности к уважаемой профессии. Я очень хорошо знала, что стигма психической болезни может в один из этих дней поставить мне подножку, но я уж точно не собиралась способствовать собственному «падению», если я могла этого избежать. Даже Конгресс Соединенных Штатов признал потенциальный ущерб, когда одобрил Закон о защите прав граждан с ограниченными возможностями, который запрещает работодателям (и образовательным учреждениям) даже спрашивать о психиатрической истории.

Теперь, однако, вопрос был более сложным, чем мои собственные цели и стремления. Если у меня будет возможность лечить пациентов, не поставит ли их моя болезнь под удар? Не помешают ли мои периоды бреда (какими бы короткими они ни были) знать, что (и кто) был реальностью? Каплан предположил, что более важными вопросами были следующие: Была ли у меня способность знать, когда у меня были проблемы? Могла ли я судить здраво, чтобы знать, когда у меня наступает момент ухудшения? И хватило бы мне честности и верности своим принципам, чтобы принять защитные меры? Мы оба, Каплан и я, знали, что ответом было «да».

Итак, на заявлении о приеме я с сознанием долга подняла красный флаг о том, что у меня были психологические проблемы — подразумевая «турбулентный период» в моей ранней жизни, который «пробудил мой интерес к вопросам психического здоровья». Я решила, что я не скажу ничего более того, если меня не спросят. Другими словами, хотя я не лгала в открытую, я намеренно утаила информацию, которая, по мнению других, могла бы быть жизненно важной.

За годы проб и ошибок я научилась управлять собой и тем, какой меня видели другие, как любой с хронической болезнью или инвалидностью старается сделать, чтобы быть частью этого мира. В любом случае, я знала, что, возможно, никогда не настанет такое время, когда я не буду сама проводить собственное лечение, что само по себе служило бы эффективным предохранителем. Но это не означало, что этические вопросы имеют однозначный ответ, вовсе нет. И это так же и сейчас. Это сложные, возможно даже полемические вопросы, и таковыми всегда будут. Но я никогда не приходила к их решению — преподавать, пойти в институт психоанализа, работать с клиентами — в вакууме. Я детально обсуждала эти вопросы как с Берриманом, так и с Капланом.