Не боюсь Синей Бороды - [148]

Поэтому Бухгалтер очень удивился, когда после ужина в камере вдруг погас свет. Он залез на койку и стал вспоминать жену и детей, в первый раз с открытыми глазами и не натянув на голову одеяло. Думая о них, он не переставал поражаться тому, насколько с самого начала были связаны их жизни, так что из их совместного существования невозможно было вычленить отдельно взятую, индивидуальную судьбу. С их жизнями так же тесно переплеталась и жизнь его матери, у которой он был единственным сыном. Что же тогда заставило его отделиться от них, сначала, как он считал, по долгу службы, а после встречи с Комиссаром по какому-то таинственному и сильному убеждению, которого он никак не мог себе объяснить? Ведь каждый раз, отказываясь подписать комиссаровы документы, он собственными руками вытаскивал еще один кирпич из их уютного, теплого дома, который они с такой любовью строили вместе. Бухгалтер точно знал, что даже если ему удастся вырваться отсюда живым, он никогда не простит себе, что так безжалостно ломал их дом. Знал, и все-таки ничего не мог поделать с собой. Как он жалел сейчас, что был простым бухгалтером, а не философом, способным понять самые непонятные вещи. Например, как вдруг могло так получиться, что это странное упорство победило его любовь к любимым. Или что он променял их любовь, по сути предав ее, на совершенно смехотворное и самоубийственное поведение, над которым издевались его мучители и дивились его сокамерники. Часто в их удивлении проскальзывало нечто вроде презрения. Действительно, какой дурак будет жертвовать собой и своей семьей ради иностранца, которого решили общипать газолийские ворюги в погонах. Не он первый, не он последний, а жизнь ведь дается только один раз и прожить ее надо так, чтобы потом… Да не лез он ни в какие герои, с тоской думал Бухгалтер, какое там геройство, когда ему уже от одного вида крови становилось дурно. Тогда, может быть, им все-таки двигала любовь к Газолии, о которой так красноречиво распространялся Банкир во время их последней встречи? Может быть, их судьбы, Газолии и его, пересекались не только в сверкающем Баблограде, но и в какой-то невидимой точке, где-то за тем великолепным, пышным фасадом, в тайных диковинных залах, куда не было входа газолийцам и откуда как раз-таки и брало начало его упорство? Он вспомнил слова Банкира: «Запомни, мы все живем в Симфонии Истины, Священства и Народности, и в Газолии личность – это Я, Ты и Мы. Совесть Газолии является и нашей совестью, а ты занимаешься индивидуальным произволом, обвиняя газолийских чиновников, и будешь наказан за это. Ты себя богочеловеком возомнил и пострадаешь от своей гордыни».

«Выходит, я возгордился и отделился от общей судьбы, и теперь моя индивидуальная совесть не совпадает с совестью Газолии. Но если я люблю Газолию, значит, моя совесть в порядке. Тогда почему же я здесь? И почему Симфонии Истины, Священства и Народности нужен этот страшный подвал? И знает ли о нем Великий Зодчий? – мучился Бухгалтер, глядя в темноту. – Вон Банкир, он тоже не философ, а у него все ясно, и совесть у него в порядке, совпадает с общей, вот только глаза какие-то старые стали и без выражения, и лицо выцвело, мне даже мать об этом сказала, она ведь его еще мальчишкой помнит»…

Только утомившись от бесплодных размышлений, Бухгалтер лег на спину и, закинув руки за голову, стал опять вспоминать жену и детей, которых чуть приблизили к нему тридцать три процента надежды плюс та последняя, еще свободная и непредсказуемая единица. Уже погружаясь в светлую полудрему, которая вот-вот должна была унести его прочь из подвала, он услышал железное звяканье, и не сразу сообразил, что это дверь. Она открывалась медленно, совсем не так, как это делали конвоиры, распахивая ее с оглушительным грохотом. Вот уже легла на пол полоска света, вот она стала расширяться, оттесняя темноту. Бухгалтер вскочил и провел пятерней по волосам. Во рту у него пересохло, и он не мог выдавить ни звука. Наконец дверь полностью открылась, и в темную камеру тихими шагами вошел Великий Зодчий.

– Не ждали? – спросил он, чуть усмехнувшись, и присел на матрац.

– Тридцать три процента, и все мои, – ответил Бухгалтер, сам удивившись своей наглости.

Великий Зодчий одобрительно кивнул, оглядывая камеру. Несмотря на темноту, они прекрасно видели друг друга.

– Сейчас вот отдышусь, и поговорим, – сказал он. – Уже давно пешком не ходил, отвык, а дорога сюда длинная, но заметь, все сам нашел, без Шестого Советника, видно, не забыл еще.

Он помолчал, рассматривая Бухгалтера.

– Вот ты, значит, какой.

Тот развел руками и чуть опустил голову под его пристальным взглядом. Мол, какой есть.

«Хорошее, типично газолийское лицо, не красавец, но симпатичный, взгляд честный и прямой, умные глаза, сразу видно – хороший семьянин, по бабам не бегает, детей любит до смерти, а здесь одичал, конечно, борода, как у пророка, запашок такой, что хоть противогаз надевай, пожелтел и похудел, как скелет, долго не протянет, в общем, все один к одному, как я и предполагал», – думал Великий Зодчий, с отвращением вспоминая спуск в подвал.