Не боюсь Синей Бороды - [146]

– Человек умер, помогите, человек умер! – кричал он и, когда никто не откликнулся, яростно забил в нее ногами.

Открылась кормушка, и в камеру заглянуло плотное лицо с сонными глазами.

– Чего разорался?

– Человек умер, помогите!

– А чего теперь помогать, если умер. Пусть лежит пока. До утра не испортится.

– Вызовите врача, сволочи!

– Врач ушел, завтра будет. А будешь шуметь, мы тебя самого в морг отправим, прямо сей секунд.

И, захлопнув кормушку, морда исчезла.

Бухгалтер подождал еще немножко, надеясь, что часовой все-таки передумает и вернется, но за дверью больше не раздавалось ни звука. Тогда он присел на нары, обдумывая, что же теперь делать. Мысль о том, чтобы лечь, упереться лицом в стенку и постараться заснуть, была отвратительна ему своей прагматичностью. Хотя до того, как попасть в Баблоградское подполье, он не сталкивался со смертью, она представлялась ему великой, страшной тайной, которая совершалась где-то в другом, уже не в газолийском пространстве. Конечно, он знал, что вокруг умирают люди, но мысль о конечности жизни, едва задержавшись в глубинах его сознания, как снег, таяла под вечным солнцем Баблограда, под сверканием его ослепительных небоскребов и сияющими радужными струями праздничных фонтанов на площадях. Слишком прекрасна была их залитая светом жизнь, чтобы ее могли омрачить невидимые тени.

Бухгалтер все еще не решался смотреть на соседа и поэтому опять отодвинулся подальше к стенке. Какая-то сила мешала ему совсем отвернуться от него. Посидев так с полчаса, он понял, что все это время набирался храбрости и теперь нет хода назад. Осторожно подталкивая себя, он опустился на колени перед койкой и посмотрел на него. То, что он увидел, поразило его. Сосед действительно преобразился до неузнаваемости. Но вместо искаженного страхом и болью лица, которое он ожидал увидеть, на нем было разлито спокойствие. Словно смерть бесшумной рукой стерла ярость и отчаяние, еще так недавно терзавшие соседа. Зачарованно глядя на него, Бухгалтер вдруг подумал, что, может быть, тот умер счастливым, что, может быть, перед его глазами, которые застыли теперь в ожидании, произошло что-то изумительное и большое, известное только ему одному, и от этого еще более значительное. Глядя в его широко открытые глаза, Бухгалтер пытался найти в них хоть какую-то разгадку, но сосед строго хранил великую тайну, и тогда он провел ладонью по его лицу и закрыл их, чтобы не тревожить его своим любопытством. Страх перед смертью исчез и появилось смирение, но не то, мутное, полуобморочное, схожее с летаргией, что спасало его во время пыток или после избиений, когда он проваливался в неведомые доселе пространства своего тела. Новое смирение было ясным, как идеальная бухгалтерская модель, и как бы залитое тем самым всепроникающим светом из того сна, где на лугу стояла его жена, и звала, и махала ему руками. Стоя на коленях перед покойником, он снова увидел ее. Сейчас она шла к нему, держа руки за спиной, а подойдя поближе, вдруг протянула ему правую руку, в которой что-то блеснуло, потом к нему стали приближаться ее глаза, как и тогда, на даче у забора, но теперь светлея по мере приближения и без тени тревоги, и вот, приветствуя его, вспыхнули яркие, золотые искорки. Ему показалось, что он слышит ее голос, она что-то говорила ему, утешая, как будто гладила мягкими руками его изможденное тело.

Бухгалтер не заметил, как заснул, сторожа соседа. Проснувшись, он почувствовал неожиданный прилив сил, бок не болел, и голова была на удивление свежей. Чтобы лечь и опять заснуть, не могло быть и речи. Во-первых, сосед был накрыт его одеялом, которое он сейчас ни за что бы не посмел снять с него, а во-вторых, он смутно догадывался, что ему предстоит сделать что-то важное перед тем, как утром придут за покойником. Бухгалтер лег на спину, почти беззаботно, как на пляже у речки, и стал думать. В голову не приходило ничего вразумительного, и тогда он стал вспоминать соседа. Как-то тот злорадно заметил ему, чтобы он забыл все мечты о свободе: «Отсюда только мертвым выход, Бухгалтер».

Тогда он не сдержался и крикнул, что ему уже точно недолго осталось ждать. Сосед загоготал, обрадовавшись, что ему наконец удалось вывести Бухгалтера из себя. Теперь же слова соседа предстали перед ним в совершенно ином свете. Если неделю назад они отнимали у него всю надежду, полностью парализуя его, то сейчас она вернулась к нему в десятикратном объеме. Бухгалтер сполз с нар и подошел к тумбочке соседа. Полупустая пластинка таблеток с закрученными вверх краями, стакан, кольцо с печаткой, которое сосед снял с исхудавшего пальца, колода карт с голыми бабами, пустой футляр, ручка. За нее-то и зацепилась мысль Бухгалтера. У него самого каким-то чудом оказался лист бумаги, то ли с допроса, то ли кто-то сунул во время его камерной одиссеи. Мысль быстро заработала, и уже через пять минут Бухгалтер, сидя на коленях перед тумбочкой, писал убористым почерком.

«Дорогой Великий Зодчий, Ваше Бессмертие, я должен написать Вам, пока у меня есть силы, а они иссякают с каждым днем…»

Докончив письмо, Бухгалтер сложил его, написал на нем: «Великому Зодчему», а затем, откинув с мертвого одеяла, стал соображать, куда бы его получше запрятать. Взгляд упал на матрас, там валялся размотанный, в бурых пятнах бинт, который сосед сорвал с руки, чтобы почесать язву. Бухгалтер оголил ему грудь и, положив на нее письмо, потуже обмотал его бинтом. Потом натянул майку, сверху свитер с длинными рукавами и опять прикрыл соседа двумя одеялами.