Найм - [13]

В мире, в который я вляпался — этого ждать ещё полтысячи лет, в моей России… «ох, господи, не доживу». А пока святорусским идеалом остаётся тощий, костлявый, ползающий на коленях в грязи, покрытый гниющими язвами, монотонно ноющий попрошайка.

Негр, лениво поджидающий под деревом в теньке — когда же ему в рот банан свалится, на таком фоне выглядит… аристократично.

И вот такого непонятного аборигена, «белого негра», который почему-то нагло именует себя так же как и я — «русский человек», — субъекта с непонятными, но явно негодными, на мой взгляд, привычками и идеалами, знаниями и умениями — я и нанять не могу. Не пойдёт-с. У туземцев просто нет навыка работать по найму.

Ме-е-едленно. Здесь нет наёмных рабочих.

Здесь некому кричать: «Атас! Веселей рабочий класс!», не для кого петь:

«Drum links zwei, drei,

Drum links zwei, drei,

Wo dein Platz, Genosse, ist!

Reih' dich ein in die Arbeitereinheitsfront,

Weil du auch ein Arbeiter bist».

«Ты войдёшь в наш единый рабочий фронт

Потому что рабочий ты сам»…

Некому, некуда. Мечта либерала. Правда, и допуски по качеству продукции… Точнее — по не-качеству… Ну очень… либеральные. Сплошной фриланс.

Здешние ремесленники не нанимают работников. Или — родня, или — ученики. Совсем другие отношения.

Когда я вижу у какого-нибудь попаданца фразу: «Я велел нанять в городе разных мастеров и привести в своё поместье», я понимаю — с Магдебургским правом он не знаком.

Статус ремесленника-горожанина и ремесленника из дворни всё средневековье — принципиально разные. Просто разные юрисдикции. «Проживи в городе один год и один день — станешь человеком». Это вот из этой эпохи. А до этого — «проживи»? Не человек? «Орудие говорящее»?

Европейский городской ремесленник — человек. У него есть право избирать и быть избранным, у него есть право платить налоги. И требовать отчёта об их использовании. Он член цеха. Который его защищает, под чей суд он попадает в первую очередь. Он член городского ополчения и, соответственно, может и обязан владеть и уметь пользоваться оружием. У него есть дом. Его собственный дом. «Мой дом — моя крепость».

У дворового слуги ничего этого нет.

В «Святой Руси» эта разница между горожанином и дворней — выражена ещё сильнее, чем в Западной Европе. В усадьбах работают, как правило, вообще «не-люди» — рабы-холопы или должники-закупы. Они и рот-то открыть могут только с разрешения господина.

«Русская Правда» даёт лишь одно законное основание для ухода закупа с указанного ему заимодавцем места: обращение с жалобой на господина в княжеский суд. Во всех остальных случаях, если нет отягчающих обстоятельств, — просто автоматическая передача в холопы.

— Я тут в село на денёк сбегал. Маменьку навестить, болеет она.

— Да ну? Ну, одевай ошейник.

А в городах на Руси — вече. Где каждый имеет право свободно ходить «куда похочет» и свободно говорить «что похочет». Имеет право добиваться принятия своего решения даже силой кулака своего. И это не бунт, это — дискуссия. Вече собирается во всех русских городах. Во всех! В одних — регулярно, как основной орган управления. В других — временами, в критических ситуациях. А кроме того, во всех городах идут сходы «концов» — районов. Даже и в княжеских, таких как Прикарпатский Галич, они, практически, забирают часть власти в городе — себе.

Конечно, Новгородская республика — крайняя, извращённая форма народовластия. Это уже олигархия — 30–40 боярских родов полностью «закрывают» «вертикаль власти». Но и во всех сельских поселениях регулярно проходят сходы. Постоянный передел земли, раскладка податей, очерёдность исполнения повинностей, хозяйственные вопросы, некоторые юридические… Вся Россия непрерывно митингует. Ругается, дерётся, соглашается, сама себя прощает… Вся, кроме боярских усадеб. В усадьбах «а поговорить» — отсутствует. Там — воля владетеля, там не обсуждение, а исполнение.

Выдернуть хорошего, с устоявшейся репутацией, мастера из такой среды в какую-то недо-боярскую усадьбу… Да даже и не мастера…

В Москве в 21 веке сотня тысяч безработных. Ребята! Поехали в Хабаровский край. Землю дадим, работу, жильё, районный коэффициент, налоговые льготы… Не едут.

В какой-то американской фантастике, где перед героем стоит задача вывести свой народ из благоустроенных подводных куполов в морях Венеры на опасную и враждебную сушу, попалась мысль: люди способны на массовую миграцию только в двух случаях — или под угрозой явной и скорой гибели, или следуя фанатичной идее. Зарплаты, каких-нибудь профитов — в этом перечне нет.

Пожалуй, есть смысл поверить «нации эмигрантов».

Тем более, что и история Советского Союза служит тому подтверждением. Советская индустриализация — это совпадение двух стимулов: явной угрозы попасть под раскулачивание или умереть с голоду в деревне для крестьян, и сформировавшегося коммунистического фанатизма городской молодёжи.

Вот на этом и строились новые города. Включая взрывной рост самой Москвы. Пожалуй, последними случаями применения таких стимулов были города Тюмени и плотины Ангары. Пусть и в ослабленной форме, но с поддержкой «примазина» — принципа материальной заинтересованности — они сработали. А вот позднее, например, на БАМе — уже нет.