Научная журналистика как составная часть знаний и умений любого ученого. Учебник по научно-популярной журналистике - [65]
Развернув бумагу, я обнаружил синюю папку с золотым тиснением, которая с первого взгляда показалась мне знакомой. Еще не веря догадке, я перевернул ее: явные следы присохшего лака не оставляли сомнения, что именно в ней Кирилл Ефремович Лебедев приносил в редакцию свой опус. Продуманно созданный вокруг меня мир комфорта и покоя рушился: вновь начиналась чертовщина, связанная почему-то с этой треклятой статьей. Ожидая всего что угодно, я раскрыл папку (замок, разумеется, долго не поддавался) и стал изучать «мой» доклад.
В первом чтении он показался мне любопытным, но каким-то отрывочным, без четкого начала и логического конца, словно передо мной был выхваченный из середины большой работы фрагмент. Потом я обратил внимание на непривычное для научных сообщений название и более чем странное обозначение трех разделов доклада: первый назывался «П», второй – «Л», а для третьего и вовсе придуман был вензель, объединяющий обе буквы. Идея, конечно, ясна: правое полушарие, затем левое и, наконец, их совместная деятельность. Но для простого и честного научного сотрудника слишком уж экстравагантно… И лишь тут я понял, что самая элементарная редактура превращает этот «доклад» в так нужный мне следующий, третий по счету кусок злополучной статьи.
Вот теперь я был взбешен по-настоящему. Холодная, спокойная ярость делала мое мышление строгим и логичным, события последних месяцев стали выстраиваться в осмысленном порядке. Стало быть, вы, Борис Николаевич Гордин, изволите гневаться, если эксперимент сорвется? Объект, считаете вы, надо обязательно обработать вовремя? А что, если «объект» раскусит вашу тонкую игру? Как тогда, глубокоуважаемый Борник? Сначала поймать меня на наживку – подбросить лихую статейку, оборванную на самом интересном месте. Ну а потом, раз коготок увяз – всей птичке конец, полагаете вы? Я обязательно поеду на этот симпозиум в поисках мифического (я был уверен теперь, что он никогда не существовал) Лебедева. По дороге меня, как доверчивого Буратино, берут в оборот ваши лиса Алиса и кот Базилио. В финале я влезаю на кафедру и произношу кем-то составленную речь, на потеху…
Да, на потеху кому? И кем написан «доклад Каневского»? Здесь вновь начинался полный абсурд и алогичность. Сколько я помнил, из лаборатории Гордина не вышло ни одной работы, посвященной полушарной асимметрии. Я не мог бы пропустить во время своих занятий даже одну-единственную публикацию. Значит, не Борник. Но пусть кто угодно, зачем ему нужно отправлять меня в Гагру? Только для того чтобы поставить в нелепое положение? Но тогда он или кто-то иной, втянутый в эту игру, должен присутствовать на симпозиуме, чтобы насладиться моим провалом. Наверное, заготовлены убийственные вопросы, на которые я не смогу ответить, ехидные выступления с места, издевательские аплодисменты и другие прелестные штучки.
Значит, мне надо каждую минуту быть настороже. Любой человек может оказаться участником увлекательного развлечения, в котором мне отведена роль шута горохового. Бывают, однако, случаи, когда дичь превращается в охотника. Главное – хладнокровие, выдержка, анализ всех фактов, даже самых незначительных. Мы еще повоюем, мистер Икс!
«Чтобы успокоиться, надо заняться привычным, хорошо знакомым делом, ритм которого, впитанный за долгие годы, вернет нервную систему в норму», – не раз читал я нечто подобное в своем собственном журнале. Пришел, видно, и мой черед испытать на себе этот совет… Я взял ручку и, беспощадно выбрасывая целые абзацы, вычеркивая одни слова и заменяя их другими, переставляя куски и вписывая новые, стал превращать подсунутый мне квазидоклад в псевдостатью.
«Мы радуемся левым, а печалимся правым полушарием», – говорит Вадим Львович Деглин. Но кто решает, горевать ли нам, испытывать ли минуты счастья? Ведь третьего полушария, судьи над двумя другими, природа человеку не дала.
Лев Семенович Выготский еще в тридцатые годы описывал больного с правосторонним параличом, то есть с поврежденным левым полушарием. Больной этот, «сохранивший возможность повторять произносимые перед ним слова, понимать речь и писать, оказывался не в состоянии повторить фразу: «Я умею хорошо писать моей правой рукой», но всегда заменял в этой фразе слово «правой» словом «левой», потому что он в действительности умел писать теперь только левой рукой, а правой писать не умел. Повторить фразу, которая заключает в себе нечто несоответствующее его состоянию, было для него невозможным». Теперь понятно, почему так получалось – правое полушарие, всегда действующее только в реальном времени, не может вынести ложное утверждение, оно не умеет мыслить «вообще», неконкретно. Но кто нажимает тумблер, переключающий мозг в нужный момент на абстрактное мышление? Ведь мы способны, увы, говорить неправду вполне сознательно.
Что сохраняет нас от того, чтобы, подобно пациенту Сперри и Газзаниги, мы пребывали в вечном конфликте между желаниями и приказами двух половин мозга, как правая наша рука знает, что делает левая?
Или вот еще любопытные факты. Ребенок рождается с совершенно одинаковыми полушариями – они у него оба «правые». До двух лет любое из них может «полеветь» – стать речевым. Может, но далеко не у всех людей так происходит: почти у трети нет четкой специализации полушарий. И тем не менее они прекрасно живут. Спрашивается: может быть, и не нужно никакого разделения функций? Чем враждовать, пусть лучше живут в мире.
