Научная журналистика как составная часть знаний и умений любого ученого. Учебник по научно-популярной журналистике - [63]

Неслышный щелчок внутри черепной коробки выключил мое левое полушарие и ввел в работу правое. Мгновенно улетучилась эйфория нашей со Стольником бессмысленной болтовни, глухое раздражение охватило меня Надо же так заболтаться, чтобы забыть обо всем на свете! Я отстегнул ремень, пеленавший меня, словно малого дитятю, и бросился по проходу между кресел вперед, к своим законным «двум Борям».

Тирольская шляпа не скрывала более от моих взоров почти лысый череп, обрамленный несколькими кустами рыжих волос. Но короткошерстные усы по-прежнему топорщились то вправо, то влево в зависимости от того, к какому из двух своих соседей прислушивался занявший мое место пассажир, поскольку «два Аня» и «два Вася» вели оживленный разговор, склонив друг к другу головы над его суверенной территорией. Подойдя поближе, я установил, что они говорят на неплохом английском, не вызывающем, правда, немедленных ассоциаций ни с Оксфордом, ни с Кембриджем. Речь шла о том, что какой-то опыт срывается и некий Борник будет гневаться. Оставалась, правда, надежда поправить дело по прилете в Сухуми, но времени для обработки объекта будет мало.

Не доверяя сообразительности пассажиров, стюардесса сообщила по радио, что горы, проплывающие за иллюминаторами, – это Большой Кавказский хребет. Еще несколько минут, и самолет пойдет на посадку. Я вынужден был действовать быстро и решительно.

– Извините, что перебиваю вас, – обратился я к «два Вася», – но мое дело не терпит отлагательств.

Эта фраза, включенная в любой англо-русский разговорник, предназначена производить тот же эффект, что рукоятка стоп-крана: разговор сразу же остановился и несколько секунд не мог сдвинуться с места.

– Так случилось, что я должен был сидеть на разделяющем вас кресле, – продолжал я, как на уроке фонетики, тщательно произнося каждый звук и заботясь обо всех нужных повышениях и понижениях интонации. – Быть может, это обстоятельство могло разрушить чьи-либо планы.

Как и положено джентльмену, я представился леди и протянул ей свою визитную карточку. Наконец-то «два Вася» смотрела на меня с проблесками мысли на челе, кстати, очень милом и юном. Ей было на вид года двадцать два или того меньше. Густые ярко-рыжие волосы, большие серые глаза, полные капризные губы… лет десять назад я бы, наверное, пожалел, что поменялся местами с владельцем тирольской шляпы.

– Боже мой, – сказала она, разом перечеркнув мои надежды и дальше упиваться звуками языка Шекспира. – Я та-ак ра-а-ада, что вы на-ашлись!

Ее собеседник с неменьшей сердечностью протянул мне руку. Он был постарше, но еще, если пользоваться калькой с английского, «на светлой стороне своих тридцатых».

Безвестный компоновщик Ту-154 гениально предусмотрел между кабиной экипажа и первым салоном небольшой закуток с тремя откидными стульями. Там мы и выяснили наши отношения.

Прямо и честно глядя мне в глаза, Леночка сообщила, что она только прошлым летом окончила психфак и поступила на работу в лабораторию Бориса Николаевича Гордина (про себя я отметил, что студенческие приписки еще не изжиты ею: покидая свое кресло, она оставила на сиденье мою визитку, чтобы никто, не дай бог, не занял ее место). В один из первых дней работы шеф дал ей прочитать одну из моих статей в журнале. В тот же день к вечеру он попросил ее позвонить автору, то есть мне, и в течение трех минут говорить с ним о чем угодно. Он сказал, что это нужно для какого-то психологического эксперимента. Далее в течение нескольких месяцев ничего не происходило, если не считать самого главного (тут Леночка могла бы потупить глазки, но она этого не сделала), а именно они с присутствующим здесь Костей Каневским, сотрудником той же лаборатории, осознали, что кроме научных их связывают и другие интересы. Эту новость, безусловно сенсационную для Леночкиного мужа и Костиной жены, они им тем не менее не сообщили, поскольку решили, что сначала съездят вдвоем в Гагру, где Костя должен был выступать с первым в своей жизни научным докладом. Шеф, кое о чем, видимо, догадываясь, отстранил молодую сотрудницу от всех дел, связанных с подготовкой симпозиума, специально запретив ей по любому поводу связываться со мной. (Этот странный факт, честно говоря, больше всего заинтересовал меня во всей этой трогательной истории.) Однако Леночка вступила в сговор с Лекой (полное имя Леокадия), подружкой и наперсницей своих тайн, избавила ее от всех организационных забот, но зато получила возможность вместо нее отправиться в Гагру, выхлопотав у доверчивого шефа неделю отпуска.

Изредка перебиваемая моими наводящими вопросами, Леночка четко и почти без запинок продолжала излагать свою версию песни любви золотой, которая нравилась мне все меньше и меньше. Казалось, можно бы позавидовать Каневскому, что ему попалась дама, обладающая такой определенностью в мыслях и желаниях, но я почему-то испытывал к нему чувство, похожее скорее на жалость. Сам же Костя грустно сидел на своем откидном стуле и не произносил ни слова. Он лишь вяло кивал головой: да, они не знают никакого Кирилла Ефремовича; нет, им не знаком высокий молодой брюнет с глазами, как у кречета; да, Борис Николаевич, он же Борник, интересуется в последнее время полушарной асимметрией.