Научная журналистика как составная часть знаний и умений любого ученого. Учебник по научно-популярной журналистике - [62]

– Но зачем? Кто в наше время играет в такие нелепые игры? – возмутилось мое правое полушарие.

– Прежде всего человек, которому хорошо известна наша редакционная кухня, – резонно ответило ему левое. – Именно в день сдачи материалов подбросить самый лакомый десяти-страничный кусок, уловить наш литературный стиль да еще провернуть фокус с телефонами – для этого нужна большая осведомленность.

– Думаешь, кто-то из знакомых?

– Почти не сомневаюсь в этом. Главный аргумент – сама лебедевская статья. Она написана слишком уж в духе журнала, с учетом всех наших требований, о которых мы говорим на летучках и между собой. Впечатление такое, будто она пришла уже отредактированной кем-то из нас.

– В Гагре, полагаешь, все выяснится? Или надо искать самим?

– Конечно, симпозиум как-то связан с этой историей. Но давай на досуге кое-что поанализируем. Я, как всегда, переберу все возможности одну за другой, а ты попробуй охватить картину в целом.

– Идет! – сказало правое полушарие, и оба они, подобно Шахразаде, вмиг прекратили дозволенные речи не столько потому, что автобус наш подъехал уже к самому трапу, сколько из-за того, что в толпе стоящих у самолета пассажиров я увидел человека, которому меньше всего на свете следовало там быть.

Если быть одинаково справедливым ко всем гражданам СССР, то вероятность, что любой из них окажется в данный момент на летном поле, равнялась примерно одной двухсот-шестидесятимиллионной. Вероятности событий, случающихся одновременно, как известно, перемножаются, поэтому, чтобы именно мне именно здесь увидеть именно Стольника, я должен был бы приезжать в аэропорт к каждому рейсу в течение всего времени существования Вселенной, в том числе в дни нелетной погоды. И тем не менее статистически невозможный Виктор Стольник за окном автобуса вращал во все стороны головой, словно высматривал кого-то – в обычной своей манере.

Говорят, люди становятся похожими на животных, которых поселяют в своем доме. Друзья в те редкие мгновения, когда хотят сказать мне нечто приятное, всегда отмечают, какую еще новую черту я перенял за последнее время у своей Джули. Существует и противоположная точка зрения: мы прикипаем душой лишь к тем зверям, которые чем-то напоминают нас самих. Витя Стольник еще мальчишкой жить не мог без птиц, таких же быстроглазых и непоседливых, как он сам, и стал орнитологом, защитил кандидатскую, потом докторскую – и все на пернатом материале. Таких примеров и контрпримеров можно приводить во множестве, очевидно лишь одно: моя к Стольнику симпатия не имеет ничего общего с природной тягой ирландского сеттера к охотничьей дичи. Наши с ним старинные дружеские отношения не омрачены корыстным расчетом: все, что Стольник опубликовал в нашем журнале, вышло в Таниной, а вовсе не в моей редактуре.

Я выскочил из автобуса. Стольник обрадовался, но почти не удивился встрече: мы привыкли видеться часто и неожиданно то на каких-то ученых собраниях, то в гостях у общих знакомых. В Ленинграде я всегда забегал к нему домой или в институт, в Москве он непременно навещал меня, и между нами длился многолетний разговор без начала, конца, сюжета и цели. И сейчас Стольник начал с полуфразы, продолжая спор трехмесячной давности. Увлеченные беседой, мы поднялись по трапу, вошли в салон и только тут обнаружили, что Аэрофлот, соединив нас, тотчас разлучает: в соседнем со Стольником кресле сидел мужчина пожилых лет в тирольской шляпе, бывшей в моде несколько лет назад. Он крайне недоверчиво отнесся к нашему предложению поменяться местами, но когда Стольник трагическим шепотом сообщил ему, что интересы высшей конспирации требуют, чтобы я летел именно здесь, в тринадцатом ряду, а не там, где мне было положено, сосед его сдался. Смешно топорща короткие рыжие усы, он внимательно изучил мой билет и отправился вместо меня во второй ряд, кресло «Б», что, видимо, и значило на аэрофлотовском языке «два Боря».

Наша нескончаемая беседа журчала ровным ручейком. Я все уже знал о том, как возникла в животном мире теплокровность – еще одна новая гипотеза, последняя из выдуманных Стольником. В ответ ему пришлось выслушать тут же сочиненную логически стройную теорию человеческого хладнокровия, принятую не без критики, но весьма сочувственно. Мы сидели рядышком, уютно пристегнутые поясными ремнями, и услаждали себя прохладительными напитками, предложенными стюардессой. Все шло так хорошо, правильно и законопослушно. Не хотелось ничего выяснять, ничего анализировать на досуге.

– А куда ты, собственно, летишь? – спросил я Стольника.

– Да просто так. Отдохнуть. Хочешь, я с тобой поеду? Кстати, ты-то куда собрался? – сказал он, безмятежно посасывая лимонад.

Я слишком хорошо знал Стольника, чтобы поверить, будто он на самом деле решился поехать в отпуск на курорт. Но, помня его бесчисленные выходки, не сомневался: при желании он вполне мог устроить так, что мы проболтаемся недельку вместе. Он просто не умел жить без мистификаций и, безусловно, был способен специально прилететь из Ленинграда в Москву, а оттуда на край света, не то что в Сухуми, чтобы устроить грандиозный розыгрыш. Но для этого кто-то должен был предупредить его о моей поездке, достать билет именно на этот рейс… Волна подозрительности накатывалась из самых темных глубин моего «я», готовая накрыть с головой. Слишком много совпадений и странностей оказывалось связанными с этой командировкой. За-ага-адочная незнакомка, а тут еще…