Научная журналистика как составная часть знаний и умений любого ученого. Учебник по научно-популярной журналистике - [61]

– А-алло, – ответила трубка.

– Вы не могли бы, в порядке исключения, разумеется, уделить мне еще несколько секунд своего драгоценного времени и ответить все-таки на мой вопрос? – Я вкладывал в свои слова максимум ехидства, радуясь при этом, что негодная девчонка нашлась без долгих телефонных розысков.

– Ра-ади бога, простите меня и ни о чем не спра-ашивай-те, – в ее голосе слышалось искреннее огорчение и, похоже, испуг. Она даже оставила свою тягучую манеру произносить некоторые слова. – Я не имела права говорить с вами во второй раз, но это, понимаете, только ра-а-а-ди…

И она заплакала! Натуральным, естественным образом, как и следует получившей щелчок по носу вертихвостке. Я так доволен был своей маленькой победой, что не стал вслушиваться в ее смешные и, конечно, только что придуманные оправдания.

– Успокойтесь, – сказал я, – ничего страшного еще не произошло. Я всего лишь хочу узнать, будет ли Лебедев участвовать в гагрском симпозиуме.

– Но поймите – я ничего не зна-аю, никакого Кирилла Ефремовича.

– И тем не менее вам известно его имя и отчество.

– Пожалуйста, прошу вас, не мучайте меня, – сказала она все еще со слезами в голосе.

Телефон замолчал. Я не знал, что и думать, дикость какая-то: «не имела права», «не мучайте меня»… И вдруг после долгой паузы, будто на что-то решившись, она произнесла совершенно спокойно, в своей прежней манере:

– Я ва-ам все ска-ажу потом, в са-а-молете.

К этому моменту я вынужден был отправить нашу милую беседу в долговременную память (если она есть, о чем идут еще большие споры) для дальнейшего обдумывания, потому что вихрь предкомандировочных забот захватил меня целиком. Одной рукой я держал трубку у уха, а другой уже писал необходимые для поездки бумаги. Времени оставалось в обрез. Подписав у главного редактора все, что положено, я помчался в издательство. Благоволивший нашему журналу отдел кадров вне очереди отпечатал приказ, бухгалтерия скрепя сердце выдала командировочные, и я устремился в кассу Аэрофлота. Мест на Сухуми не было на неделю вперед, но, назвав свою фамилию, я получил забронированный для меня билет.

Это было в понедельник. Вторник у нас день неприсутственный, но я заехал на минуту в редакцию, чтобы взять кое-какие свои выписки и план окончания статьи, которым собирался припугнуть Лебедева. Таня сидела за своим впритык к моему поставленным столом и что-то писала. Конечно, она смутилась, увидев меня: у нас не принято показывать, что ты когда-то над чем-то работаешь!.. Подобно молодому Хемингуэю, мы до седых волос играем в бездельников, редактирующих рукописи в перерывах между рассказыванием анекдотов. Я выгреб из-под нашей общей с ней макулатуры, загромождающей сдвоенное рабочее место, свои листочки и отбыл. Так незамеченным пролетел в рабочих и домашних хлопотах вторник, а в среду утром златокудрый Феб, пролетая над улицей Горького, увидел меня на пути в аэропорт.

Вот еще одно откровение, выстраданное мною за годы сидения на научпоповском стуле: контрасты – это единственное, что способно воздействовать на мысль или чувство, разрушить инерцию повседневности. Солнце после дождя, репортаж после передовицы, смех после слез, нирвана автобусного пассажира после запарки редакционного работника… От резкой перемены погоды голова болит, крутая ломка жизненного режима заставляет ее мыслить. И следовательно, существовать. Обстоятельства давали мне в руки могучее орудие познания мира – оба полушария собственного мозга, вырванные из рутины неотложных ежесекундных обязанностей и готовые на решение любых задач, до повышенной сложности включительно.

Для начала я подкинул им совсем пустяковую проблемку: откуда мне знаком телефонный голос, так странно тянущий гласную «а»? Нервные импульсы проносились по дендритам и аксонам, выделялись медиаторы в синапсах, торможение сменяло возбуждение – память моя отчаянно старалась действовать согласно то информационной, то глиальной, а то даже и голографической гипотезе. Но ничего не получалось. Я сознательно форсировал нарастающее огорчение, и вдруг в сознании совершенно ясно возникла комната нашего секретариата и в ней я сам, ведущий какой-то нескладный разговор с почитательницей своего литературного таланта. Да, это был тот самый голос. На душе сразу полегчало, и тотчас включился механизм логики. Стало быть, в тот первый раз говорить со мной она имела право, позавчера уже не имела. Но все равно говорила. Почему? Теперь так: какое, к дьяволу, нужно право, чтобы позвонить автору журнальной статьи и две-три минуты нести несусветную чушь?.. Кстати, что означала та ее странная фраза: «Но ведь еще не прошло три минуты?» Кому надо было, чтобы они прошли? «Куи боно?» – сказали бы древние. И что в эти неполные три минуты произошло? Я ушел из своей комнаты, оставив там Лебедева, и вернулся, его не застав. Получается… получается, что кому-то нужно было на некоторое время отвлечь мое внимание от Кирилла Ефремовича, чтобы он мог незаметно исчезнуть. Потому-то звонили не по моему номеру, а по секретариатскому: наплели, наверное, какую-нибудь жалостливую историю про последнюю двушку, про сломанные автоматы и прочее, разжалобив наших девиц и устроив трюк с извлечением меня в нужный момент из моего прибежища. Это странное, безусловно, пришедшее «слева» предположение превратилось в почти уверенность, когда я отчетливо увидел перед собой запыхавшегося Лебедева, первый и единственный раз входящего в мою комнату. Первое, что он сделал тогда, – посмотрел на часы. Знал, видимо, что вот-вот меня обманом завлекут для пустой болтовни и наступит время ему скрываться, не оставив ни фамилии, ни адреса, ни номера телефона.