Научная журналистика как составная часть знаний и умений любого ученого. Учебник по научно-популярной журналистике - [64]

Мой последний вопрос запустил в хорошенькой Леночкиной головке какую-то новую подпрограмму. Она вся подобралась, стала более мягкой и женственной, в ее речи опять появилось долгое «а», почти исчезнувшее было на время ее информационного сообщения. Приблизив свои полные губы на опасно близкое расстояние к моим и даже положив ручку на мое плечо, она от имени пребывающего в безмолвии Кости обратилась ко мне с грома-а-адной просьбой: всего лишь взять его доклад, посвященный, кстати, именно проблемам двух полушарий мозга, и прочесть на симпозиуме, выдавая себя за Каменского, сотрудника гординской лаборатории! Все было продумано заранее: в Гагре никто не знает истинного докладчика, ранее он нигде не выступал. А квартирку, где они смогут свить гнездышко на все время симпозиума, Леночка уже организовала по телефону.

Она так старалась быть неотразимой и обольстительной! Губы ее повлажнели и полураскрылись, зрачки расширились, щеки порозовели… Осознанное ощущение внутренней противоречивости происходящего посетило меня. Ну да, конечно, любовь не знает преград, она смеется над служебной дисциплиной и хохочет над жилищными сложностями, но… не слишком ли много шарма пущено в ход, чтобы соблазнить стареющего сорокапятилетнего мужчину на мальчишеский поступок? А ведь Леночка именно соблазняла меня, не пыталась разжалобить, не призывала пожилого человека способствовать счастью двух юных существ, нет, она использовала все отпущенное ей природой женское обаяние, строя мне глазки в присутствии героя своего внутрилабораторного романа. Интуитивно, правополушарно, мне казалось это неестественным, хотя, впрочем, тайны девичьей психологии… и так далее.

Но время, время, оно никогда не оставляет возможности для анализа собственных ощущений. Радиоголос стюардессы призвал всех пассажиров вновь пристегнуть ремни: самолет шел на посадку. Я прикинул все «про» и «контра» нелепой затеи, в которую меня втягивали. В сущности, забавно было бы участвовать в работе симпозиума инкогнито. Но, с другой стороны, как бы тогда я стал интервьюировать ее участников? И тут я вспомнил о покинутом мною Стольнике. Решение получалось простым и изящным.

– Хорошо, – быстро сказал я. – Согласен. Давайте ваш доклад и командировочное удостоверение, паспорт вам нужен самому. Вернетесь в Москву – позвоните, расскажу, как все прошло. Но позвольте задать вам один вопрос.

Они переглянулись, ожидая подвоха.

– Спрашивайте, – храбро сказала Леночка.

Тысяча вопросов крутилась у меня на языке, но я выбрал самый малозначительный:

– Почему вы говорили между собой по-английски? – спросил я.

Они оба облегченно засмеялись, и я в первый раз услышал Костин голос:

– Да все из-за этого типа! Сначала мы, вы уж извините, приняли его за вас, потому что вы должны были лететь в этом кресле. А потом он прямо в рот нам смотрел, ловил каждое слово – вот мы и законспирировались.

Мы подошли к своим местам. Я заметил, что визитка моя уже не сторожила Леночкино кресло. «Тиролец» спал, закрыв чуть ли не все лицо клетчатым носовым платком. Костя достал из портфеля перевязанный веревочкой бумажный конверт с докладом, вынул из кармана свое командировочное удостоверение.

– Леночка, могу я на прощание попросить вас произнести «два Витя»? – сказал я неожиданно для себя.

– Два Витя, – удивленно промолвила она.

Это были последние осмысленные и добровольно сказанные Леночкины слова, что мне довелось услышать.

Развязка

Виктора Стольника нe пришлось, конечно, долго уговаривать сыграть на симпозиуме представителя прессы, чтобы дать мне возможность выступить в роли начинающего ученого. Маленькая заминка произошла, правда, при регистрации: Константина Каневского в списках участников обнаружили мгновенно, а вот корреспондентов столичных журналов, оказывается, устроители не ждали. Но я очень выручил их, заявив, что успел сдружиться с этим товарищем во время полета и не возражаю, если ко мне в комнату поставят для него раскладушку. Темпераментный сотрудник оргкомитета замахал обеими руками, и нам попросту дали двухместный номер, недостатка в которых не ощущалось.

Роскошный санаторий, в который нечего было и мечтать попасть в другое время, пригрел на неделю межсезонья наш симпозиум. Теннисные корты, огороженный участок пляжа, пальмы и магнолии – все это было временно нашим. Огромный кинозал, отданный под заседания, табунок блистающих черным лаком «волг», в безделье пасущихся на заднем дворе, мягкие ковры, изысканная еда – этот рукотворный земной рай согревался теплым январским солнцем, омывался ласковыми черноморскими волнами, овевался прохладным ветром с начинающихся сразу за оградой гор и не оглашался ни единым тревожащим душу звуком.

Первый день был полностью отведен для устройства и отдыха. После обеда Стольник отправился побродить по берегу и полюбоваться своими птичками в приморском парке. Он, безответственный журналист, мог себе это позволить. Мне же следовало подготовиться к выступлению на симпозиуме. В программе, розданной нам при регистрации, доклад К. Каневского планировался, правда, на последний день, но я знал, что всегда возможны любые перестановки. А кроме того, хотелось узнать, что способен сказать по поводу ставшей мне уже близкой полушарной асимметрии этот молчаливый юноша.