Научная журналистика как составная часть знаний и умений любого ученого. Учебник по научно-популярной журналистике - [51]

Он намного старше меня и, следовательно, мудрее. Его способ видеть мир и ориентироваться в нем надежней, ибо проверен многократно и в самых суровых испытаниях. И все-таки завидую ли я ему? Нет и еще раз нет. Ведь в конце концов я могу считать, что все его умения и навыки – это лишь фундамент для моего аналитического мышления. Если бы вдруг некто стал выяснять, кто из нас более человек, то не ему, а мне досталось бы это высокое звание.

И тем не менее я рад, что мы вместе, что я всегда могу воспользоваться его интуицией, прозрением, опытом, инсайтом, озарением – одним словом, припасть к тому источнику мистических, не поддающихся осознанию сил, которым он обладает.

Я горжусь им, ценю его и, может быть, люблю, но не имею никаких оснований испытывать комплекс неполноценности, поскольку самый элементарный анализ показывает, что в нашем жизненном соавторстве я сторона, далеко не безвозмездно берущая: несть числа ситуациям, когда он без меня оказался бы беспомощнее ребенка.

3(1+2)

Да, они соавторы. Их совместное творчество ежесекундно создает мое неповторимое «я», делает меня то раздражающе рассудочным, то склонным к неожиданным решениям, вызванным лишь смутными представлениями, позволяет схватить целиком образ или настроение, но дает возможность и разъять на части свои ощущения, и подвергнуть их пристальному изучению. Эти два человека, живущие во мне, их сотрудничество, переходящее в соперничество, их борьба, порожденная взаимопомощью, сформировали мою личность. По сути, я побочный результат их неустанной деятельности, направленной к какой-то непонятной мне цели, я пешка в их странной игре или, скорее, все фигуры вместе с доской, на которой игра эта происходит. Меня как такового, стало быть, нет. Все мои вспышки страстей или приступы самоограничения обязаны не моей воле или безволию, а перипетиям противоборства двух не зависящих от меня людей. Я, свободный человек в свободной стране, на самом деле их интеллектуальный раб, слепо подчиняющийся в каждом душевном движении сложившемуся раскладу сил.

Но если ситуация осознана с такой прозрачной четкостью, то о каком интеллектуальном рабстве может идти речь? Если я почти физически ощущаю эти две живущие во мне индивидуальности и могу вызвать в своем воображении яркий, объемный образ той и другой, то, стало быть, я их господин, владыка, их мать и отец, на худой конец – их сын, но уж никак не безвольный слуга. И чем больше я знаю о них, их силе и слабости, их происхождении, развитии и перспективах, открытых перед ними, об их страхах и влечениях, тем могучее становимся мы все трое: я и…

И кто же? Нет, не плод моей разыгравшейся фантазии, а вполне реальные левое и правое полушария моего мозга. «Левый мозг» и «Правый мозг», как стало принято говорить в последние годы, когда выяснилось, насколько непохожи одна на другую эти две половины нашего «я». Два десятилетия прошли с той поры, как впервые полушарная симметрия стала предметом серьезного научного изучения. Читающая публика так или иначе приобщилась к потоку информации, связанной с этими исследованиями. Тут нет надежды поразить сенсацией – всего лишь сведение воедино ранее известных фактов.

…У истоков, видимо, все-таки Павлов. «Жизнь отчетливо указывает на две категории людей: художников и мыслителей, между ними резкая разница. Одни – художники… захватывают действительность целиком, сплошь, сполна, живую действительность, без всякого дробления… Другие – мыслители, именно дробят ее… делая из нее какой-то временный скелет, и затем только постепенно как бы снова собирают ее части и стараются их таким образом оживить», – сказано им почти полвека назад. Тогда наука о мозге не могла подвести под эту классификацию никаких анатомических обоснований, поскольку ничего еще не знала об истинной роли левого и правого полушарий. Уже тогда было, конечно, известно, что все нервные пути, идущие к мышцам, к глазам, ушам, то есть к «исполнительным органам» и «чувствительным элементам», перекрещиваются в мозгу таким образом, что правое полушарие управляет левой половиной тела, а левое – правой. Но считалось, что к высшим психическим функциям правое полушарие никакого отношения не имеет – речь, память, интеллект сосредоточены только «слева», а морфологически точно такое же правое полушарие – функционально нечто вроде аппендикса: «малое», «немое» и даже «глупое», бесполезное или в лучшем случае подчиненное «большому», «доминантному» левому.

Павловское наблюдение готово было перерасти в догадку. Хорошие, внимательные клиницисты уже тогда знали, что травма правого полушария не проходит бесследно. Что-то неуловимое случается порой с больным: даже если он говорит, все понимает, все видит и слышит… то все равно это уже не он! Вдумчивые анатомы уже тогда задавали себе вопрос: зачем нужно мозгу такое мощное образование, как мозолистое тело – двести миллионов нервных волокон, соединяющих между собой обе его половины. Подобной толщины «кабеля» природа не проложила больше нигде, а это не такой инженер, чтобы сделать что-то просто так, безо всякого смысла. (Знаменитый нейрофизиолог Карл Лэшли вынужден был признать, что единственная очевидная функция, которую можно приписать мозолистому телу, чисто механическая: оно не дает двум полушариям слишком далеко уходить одно от другого.) И наконец, существовали соображения самого общего плана: наше тело симметрично – два глаза, два уха, две руки и две ноги, две почки, два легких, и все нужно, все при деле. Нет причин, чтобы мозг, тоже симметричный, был наполовину тунеядцем. Менее всего другого мозг мог допустить подобную бессмыслицу.