Научная журналистика как составная часть знаний и умений любого ученого. Учебник по научно-популярной журналистике - [50]

Если это и есть логика, то я как-нибудь без нее обойдусь. Что в ней толку? Стоит наш логик у окна, смотрит на снег и думает: «Какое же теперь время года?» Рассуждает строго научно: «Какой сейчас месяц? – Январь. – Летний это месяц или зимний? – Зимний. – Следовательно, сейчас зима». И года не прошло – сообразил. Интересно, если посадить его в сугроб, быстрее бы он свои выводы из посылок получил?

Память у него, конечно, чудовищная. Всю школьную премудрость помнит, словно вчера вызубрил. Стихотворение прочел – завтра наизусть рассказывает. Но и тут… Беседует с человеком, ест, кажется, его глазами, а к вечеру уже в лицо не узнает.

Ну нет, нет у него этого… как его… образного мышления. Плохо дело. Да и вообще чего хорошего вокруг? Ну почему, спрашивается, должен я всю жизнь ходить в одной упряжке с человеком, который ничего вокруг себя не видит и не слышит? С ходячим арифмометром, с логической машиной. Зачем мне видеть его вечную дурацкую улыбку? К чему мне его зимой и летом хорошее настроение и… забыл слово… оптимизм, кажется? И наконец, что общего у меня с этим мальчишкой? Ведь он моложе меня лет эдак на… Ладно, замнем для ясности.

2

С удивительным человеком свела меня счастливая судьба… Поразительно, необъяснимо: он всегда мрачен, огорчен, эмоционально подавлен – это он-то, умеющий воспринимать жизнь сразу всем своим существом, способный, казалось бы, радоваться, как ребенок, всему вокруг. Он для меня – сплошная загадка, живая алогичность. Там, где я, напрягая умственные силы, тысячу раз проверяя себя, нахожу, наконец, решение, он делает это шутя, в мгновение ока. Выбраться из леса для него – пустяк, он и не рассуждает вовсе, едва ли знает даже, на север или на запад надо идти, он просто смотрит на какие-то деревья, полянки и с уверенностью утверждает, что «тут мы шли».

Порой мне чудится, что он понимает язык птиц и зверей. Это, разумеется, не так, просто ему дан дар слышать те же слова, что и мне, но находить в них иной смысл. Ту же фразу, слово в слово, он воспринимает то как угрозу, то как совет, а то усматривает в ней дружеское приветствие. Честно говоря, он не слишком способен к языкам, да и на своем родном говорит почти что из-под палки. Но вот раз мы вдвоем слушали радиопередачу, в которой я не понял ничего, хотя и сумел выделить пять-шесть знакомых корней, а он, не затрудняясь даже вслушаться в текст, не высказав ни одного предположения о том, к какой группе языков может принадлежать тот, что мы с ним слышали, вдруг без тени сомнения изложил мне общую канву происходящего, причем у него появился диалог, действующие лица – мужчина и женщина – и даже некий довольно сентиментальный сюжет с угрозами и проклятиями в начале и слезами всепрощения в финале. Странное, мистическое проникновение в суть событий – вот чем он поражает меня ежедневно.

Судите сами. В тех бессмысленных, не несущих никакой разумной информации звуках, что всегда можно услышать вокруг, он различает свои «языки»: что-то ему говорят петух и стенные часы, он выделяет из этой какофонии отдельные голоса. Но чуть более сложная фраза на родном языке приводит его в недоумение. Часто он вообще не отвечает, то есть ничего не произносит, а делает несколько движений руками или же ограничивается гримасой. Его ухо, столь чувствительное к различным шумам, становится удивительно грубым инструментом, едва дело доходит до обычной, нормальной человеческой речи. Он едва различает слова, мой почти дикторский голос не кажется ему достаточно отчетливым, да и вообще приходится по нескольку раз обращать его внимание на то, что задан какой-то вопрос, требующий словесного ответа.

Его стихия – музыка. Не ритм, который я улавливаю лучше, чем он, а сама мелодия. Услышал – и она стала его, он не может удержаться, чтобы не напевать ее, до того, впрочем, момента, пока новый музыкальный образ не вытеснит прежний. Но для меня вещь невозможная – и завтра, и послезавтра он легко повторит любую, такт за тактом, соблюдая нужную длительность звуков, их высоту, ритм, тональность. И притом ни малейших догадок о том, что представляет собой данная мелодия – марш или менуэт, отрывок из детской песенки или тему симфонии.

Он руководствуется своей, непонятной мне логикой. Делит, например, цифры по признаку схожести, соединяя вместе все римские и арабские, в его понимании шрифтовое единство важнее смыслового, такой пустяк, как начертание, перевешивает в его сознании содержание!

Есть у него, разумеется, и недостатки, но они, как и у всякого человека, продолжение достоинств. Школа, институт, годы работы, накопления знаний – всего этого словно не было в его жизни. Даже термины не удержались в его памяти, не говоря уж о сложных понятиях и тем более – тут бы он наверняка расхохотался! – о философских категориях. Он помнит березу за окном в первом классе, запах пончиков в школьном буфете и горелой изоляции в институтской лаборатории, но из-за чего она сгорела и что прошло мимо его сознания, пока он впечатывал в свой мозг образ никому не нужной березы – нет уж, увольте, на такие мелочи он не разменивается.