Научная журналистика как составная часть знаний и умений любого ученого. Учебник по научно-популярной журналистике - [46]

И вот когда после долгого и упорного труда воспитателя слепой и глухой ребенок, если ему хочется есть, начинает тянуться к ложке, тогда он и делает свой первый шаг на пути к человеку. И потом, когда он так же вынужденно приобретает интерес к сотням и тысячам других предметов нашего быта – учится не бегать нагишом, что кажется ему естественным, а надевать рубашку и ботинки, чтобы не было холодно; не разбрасывать свои вещи повсюду, что легко и просто, а складывать в тумбочку, чтобы всегда найти их там; когда заведенный в человеческом обществе порядок и созданная людьми предметная, бытовая культура становятся ему нужными, а потому понятными, тогда и только тогда появляется возможность научить такого ребенка языку. То есть довершить превращение его в человека.

…Александр Иванович взглядывает на часы и умолкает. Время и в самом деле не раннее. И хотя и Ильенков, и жена его – тоже, кстати сказать, доктор наук – привыкли, наверное, к таким вот ночным собеседованиям, мы с Мещеряковым быстрее допиваем чай и откланиваемся.

Альвин Валентинович Апраушев, директор Загорского детского дома-интерната, обмолвился в разговоре удивительной фразой: «Зрячего глухого, – сказал он, – обучить языку намного труднее, чем слепого и глухого». Не ослышался ли я? И первый мой вопрос в Москве был об этой странной фразе.

«Ничего странного, – ответил Эвальд Васильевич, – глухой, но зрячий человек, как правило, не постигает не только устной речи, но даже письменное слово остается ему недоступным.

Прекрасные станочники, слесари, но не могут написать заявление в местком. А причина? Да просто жестокая необходимость не давит на них. К чему учить слова, грамматику, если можно без труда изъясниться жестами? Конечно, в школе педагог требует изучать дактильный алфавит, пробует даже заставить говорить голосом. Но вот педагог отвернулся, и можно разговаривать с друзьями простым и доступным способом – жестами.

Что вас так уж удивляет? Человек повторяет в своем развитии историю человечества. К чему это нашему предку было слезать с дерева и начинать ходить на задних ногах? Необходимость заставила – кругом враги, пищи нет, надо как-то изворачиваться. Как появился огонь, топор, лук со стрелами? Жизнь взяла за горло».

…Эвальд Васильевич Ильенков сидит на ступеньках лестницы рядом со слепоглухим мальчиком. Они разговаривают, и из руки в руку словно переливается нечто крайне ценное для них обоих. Мещеряков не обнаружил у слепоглухих детей ориентировочного рефлекса, и это очень важно для его науки. Но и Ильенкову именно эти дети, лишенные зрения и слуха, позволили решить для себя давнишний философский спор Дидро с Гельвецием и Спинозы с Декартом о том, что есть душа человека, как она создается. Удивительно ли, что Эвальд Васильевич любую свободную минуту проводит с «ребятками» – как он называет четверых студентов? Пожалуй, никогда еще философ не мог в научном споре ссылаться на свою собственную экспериментальную работу.

«Массу ценного, экспериментально чистого материала дает работа со слепоглухонемыми и в отношении такой проблемы, как формирование образа внешнего мира, – пишет он в одной из своих работ, и это слово – «экспериментальное» – встречается в ней не однажды. – Проблема эта, как известно, имеет первостепенное значение не только для общей теории психологии и для теории познания, для гносеологии, для Логики (с большой буквы), но и для теории отражения. Факты, связанные с особенностью восприятия внешнего мира слепорожденными, не случайно оказались в центре самых ожесточенных дискуссий в философии последних трех столетий. Достаточно сказать, что в дискуссиях по поводу понимания этого рода фактов, а точнее – по поводу их общефилософского значения, ломали копья такие мыслители, как Беркли и Локк, Ламетри и Кондильяк, Дидро и Фейербах».

Эвальд Васильевич тоже вступил в этот спор – и не с пустыми руками. У него было нечто весьма весомое, он мог положить на чашу колеблющихся вот уже не одно столетие весов новые опытные данные. «Развитие слепоглухонемого ребенка, – пишет он, – предоставляет в руки исследователя богатейший материал и для решения конкретных психологических и философско-гносеологических проблем, демонстрируя как бы в чистых лабораторных условиях (их можно совершенно строго зафиксировать) все узловые точки становления человеческой психики – моменты возникновения таких феноменов, как «самосознание», «рефлексия», «воображение» (интуиция), «мышление» (в теоретическом смысле этого слова), «нравственное чувство», «чувство красоты» и т. д. Процесс формирования специфичности человеческой психики здесь растянут во времени, особенно на первых – решающих – стадиях, а поэтому может быть рассмотрен под «лупой времени», как бы с помощью замедленной киносъемки».

Зрение и слух – два важнейших дистантных, то есть действующих на расстоянии, анализатора действительности, казалось, они одни формируют у человека образы предметов окружающего мира. Нет этих рецепторов – органов, воспринимающих свет и звук, – нет и представлений о том уголке Вселенной, который все мы, живя в ней, познаем. Наблюдение за людьми – детьми и взрослыми, талантливыми и бездарными – как будто подтверждало эту точку зрения. Но «нормальный» человек – слишком сложный объект для исследования средствами даже суперсовременной науки. И лишь «при обучении слепоглухонемых мы сталкиваемся не с исключением, а с исключительно удобным для наблюдения и анализа случаем развития нормальной человеческой психики. Именно то обстоятельство, что указанные высшие психические функции удается сформировать и при отсутствии зрения и слуха, показывает их независимость от их анализаторов и, наоборот, их зависимость от других – подлинных – условий и факторов, по отношению к которым зрение и слух играют лишь роль посредников».