Научная журналистика как составная часть знаний и умений любого ученого. Учебник по научно-популярной журналистике - [44]

– Глубокий космос! – воскликнул он. – Какое же довольствие в этом случае положено вам?!

Его трясло.

– Сколько, если не секрет, вы тут получаете? – выдавил наконец он из себя с видимым усилием.

– Двести шестьдесят, – сказал я, накинув на всякий случай двадцатку.

– Да ведь это, – прошептал он, привалившись к стене, – почти как водитель автобуса!

– К тому же у меня бывают премии и гонорар, – сказал я, чтобы добить его окончательно.

Он смотрел на меня жалкими завистливыми глазами и медленно уходил в стену.

– А еще мне платят десять процентов за иностранный язык, – крикнул я, но уже в пустой след – пришелец исчез, оставив на обоях лишь четыре загадочных слова: Мене, Мене, Текел, Упрасин.

Полагаю, он сделал это из чисто хулиганских побуждений, а не в рамках служебного задания, как, впрочем, и его лихая «машинисточка», которая припечатала к моей незаконченной заявке на следующий номер такой текстик, что я немедленно разорвал не только его, но и копирку, оставив себе лишь второй экземпляр, предлагаемый ныне вниманию читателей: «Сотрудникам 26-го отдела некоего НИИ в надежде, что они все еще помнят одного из своих бывших коллег».

Лучший путь к человеку [6] Репортаж из детского дома

Хиггинс: Это самая трудная работа, за какую я когда-либо брался… Но если бы вы знали, как это интересно – взять человека и, научив его говорить иначе, чем он говорил до сих пор, сделать из него совершенно другое, новое существо.

Бернард Шоу. «Пигмалион».

Парадоксы неудержимо влекут человеческую мысль. Не я один, наверное, отдал в юности свое сердце Бернарду Шоу. Но теперь, когда я перелистываю «Пигмалиона», профессор Хиггинс, мой прежний кумир, не кажется более таким уж глубоким, а его друг полковник Пиккеринг – вершиной человечности, да и вся их затея с Элизой Дулитл представляется мне довольно мелкой. Обоих джентльменов вытеснили из моей души новые знакомые – Мещеряков и Ильенков, его давнишний друг, тоже доктор, но не психологических, а философских наук. Вытеснили, хотя у Александра Ивановича так же мало от язвительности, резкости и легкомыслия аристократа-фонетика, как у Эвальда Васильевича – от военной выправки полковника английских колониальных войск.

И все-таки как дань старой и верной любви и одновременно признание в новой – несколько строк из «Пигмалиона»:

Миссис Пирс: …Нам еще придется быть очень щепетильными с этой девушкой в вопросах личной опрятности.

Хиггинс: Безусловно. Вы совершенно правы. Это очень важно.

Миссис Пирс: То есть мы должны приучить ее к тому, что она всегда должна быть аккуратно одета и не должна разбрасывать повсюду свои вещи.

Хиггинс [подходя к ней, озабоченно]: Вот именно. Я как раз хотел специально обратить на это ваше внимание. [Повернувшись к Пиккерингу, которому весь этот разговор доставляет огромное удовольствие.] Должен вам сказать, Пиккеринг, что все эти мелочи чрезвычайно существенны. Берегите пенсы, а уж фунты сами себя сберегут, – эта пословица так же справедлива для формирования личности, как и для накопления капитала.

Мещеряков и Ильенков, вытеснив из моего сердца Хиггинса и Пиккеринга, сделали в то же время многое понятным в словах и поступках двух джентльменов. Профессор Хиггинс, конечно, мог позволить себе, к досаде миссис Пирс, разбрасывать повсюду свои вещи – это давало Бернарду Шоу сюжетный ход с домашними туфлями. Однако тот же Хиггинс понимал, что уличной цветочнице, задумавшей стать герцогиней, позволить этого нельзя. Но для слепоглухонемого ребенка такое «неорганизованное» поведение равносильно гибели – он просто не смог бы стать человеком. Это, наверное, и есть главный вывод, к которому пришел Александр Иванович Мещеряков.

…Эвальд Васильевич Ильенков тоже говорит озабоченно, и разговор доставляет мне огромное удовольствие, но совсем по другим причинам, чем Пиккерингу. Мы сидим втроем у Ильенковых. Для Александра Ивановича беседа, видимо, тривиальна, я же нахожу в ней подтверждение своим мыслям – тем, что пришли в голову после чтения двух огромных томов диссертации Мещерякова, книг и статей, которые он посоветовал мне просмотреть, после всего, что я увидел и услышал в последние месяцы.

[Ильенков: ] – «Что есть мышление?» – этим вопросом философия мучается, по крайней мере, две с половиной тысячи лет, и конца спорам пока, увы, не видно… Может даже показаться, что ответить на него вообще невозможно – одни, мол, гипотезы, равно недоказуемые, ибо равно неопровержимые. А ведь это основной вопрос, основная проблема моей науки. В этой связи я свою встречу с Александром Ивановичем почитаю прямо-таки за счастье. Мы с ним долго не виделись – с тех пор, как окончили МГУ. Учились вместе на философском, но только он специализировался в психологии – отдельного факультета тогда еще не было. Когда он рассказал о своей работе со слепоглухонемыми детьми, я не сразу понял, какая удача мне выпала. Это пришло позже. Любой философ мечтал бы наблюдать процесс мышления от нуля, в таком же чистом виде, в каком химик видит свои реакции в пробирке, в стерильной реторте. А для тех, кто работает в Загорске, это не мечта, а ежедневная служебная обязанность. И что важнее всего, выполнять эту обязанность можно, только имея ясную и верную модель того, что есть мышление, что такое человеческая психика вообще. На основе неточных, тем более ложных представлений вы тут мыслящее существо не вырастите, не создадите, получится только калека, урод. Либо вообще ничего не получится. Настоящий «экспериментум круцис» для теоретических представлений о том, что – мышление, что – мыслящее существо, в чем суть человеческой психики вообще.