Научная журналистика как составная часть знаний и умений любого ученого. Учебник по научно-популярной журналистике - [37]

Отсюда следует, что нам, научным журналистам, неплохо бы использовать эти знания, адресуясь к различным типам аудиторий. В частности, наши шутки и юмор вообще имеют больше шансов быть понятыми и принятыми женской аудиторией, как, впрочем, и слезы на глазах наших слушателей или читателей тоже будут по преимуществу женскими.

Вывод: особый подход к различным группам читателей, слушателей или зрителей в работе научного журналиста важнее, чем во многих иных журналистских профессиях, поскольку способности и желания понимать сложные научные идеи, даже изложенные наилучшим возможным образом, у людей очень разнятся.

В научной журналистике, в отличие, скажем, от поэзии, невозможно писать о чем-либо, не зная предмета досконально, в деталях, основываясь лишь на интуиции и чувстве прекрасного.

«А поэзия, прости Господи, должна быть глуповатой», – писал Пушкин Вяземскому весной 1826 года. Скажи он сегодня такое нам о научной журналистике, рассчитывать на прощение свыше у него не было бы никаких оснований. Ибо научному журналисту нужно знать о проблеме, про которую он собрался писать, во всяком случае, так же хорошо, как ученые, ею занимающиеся, а желательно – еще лучше. Поэтому на внедрение в тему уходят недели, месяцы и годы, не говоря уж о немалых интеллектуальных усилиях. Мне, например, понадобились шесть лет жизни, чтобы написать книгу о математических рукописях Карла Маркса, она называется «Мы были тогда дерзкими парнями…», и притом у меня был еще очень хороший соавтор[3]. Минимум четыре года на моем письменном столе лежала рукопись «Мимолетного узора», почти столько же – «Геометрическая рапсодия». Да и другие книги написались не вдруг.

Эта сторона ремесла научного журналиста кристально ясна – в тему надо проникать очень глубоко. Не столь очевидно другое утверждение: но все-таки существует граница, дальше которой идти нельзя, своего рода «точка невозврата», как у летчиков. Иначе научный журналист потеряет способность видеть проблему сверху, извне, и писаниям его грозит опасность превратиться из хорошей журналистской работы в плохую научную. Другими словами, научный журналист обязан нырять в океан фактов и их обобщений так глубоко, чтобы увидеть проблему до самого дна, в ее мельчайших деталях, но в то же время суметь потом выплыть наружу и рассказать людям об увиденном – естественно, простым, понятным, красочным, поэтическим и метафорическим языком. «Каждый портрет, написанный с истинным чувством, есть портрет художника, а не натурщика», – писал Оскар Уайльд в «Портрете Дориана Грея». Эти слова не только верны – они для нас инструктивны. Если вы пишете без чувства, то это будет просто отчет о событии, подобный строкам милицейского протокола: «голова потерпевшего находится на проезжей части» – и более ничего. Но как только испытываемые журналистом чувства начинают проявлять себя в его писаниях, читатель начинает любить – а порой, наоборот, ненавидеть – автора. Не ученого, о котором идет речь, не науку, которой занят герой статьи или книги, а человека, который ведет рассказ. Об этом всегда надо помнить научному журналисту – он ни в коем случае не должен становиться «альтер эго» своих героев, он не имеет права слишком глубоко погружаться в их работу или жизнь. Он обязан оставаться самим собой, чтобы представить на людской суд «портрет художника, а не натурщика».

Опасность нырнуть слишком глубоко всегда подстерегает научного журналиста потому, в частности, что люди, о которых он пишет, и дела, которыми они заняты, в огромном большинстве случаев близки ему и, в терминах нашего анализа, дарят ему приятный сюрприз. «Драма идей», быть может, самая увлекательная из всех драм – не только литературных и театральных, но и тех, что случаются с нами в реальной жизни. Ученые принадлежат к тому редкому типу людей, которые становятся тем привлекательнее, чем больше вы узнаете об их делах, мыслях, надеждах, планах, ошибках и находках. Нам, научным журналистам, это приносит и добро и зло. Добро, потому что контакты с ними дают нам вдохновение и будят наше воображение. Зло, потому что контакты эти таят соблазн стать одним из них и таким образом утратить свои профессиональные качества. Но прежде чем что-то утратить, надо это что-то иметь. Вот об этом, в сущности, и шла речь всё время.

Заключение

Разум есть сложный инстинкт, не успевший еще сформироваться. Имеется в виду, что инстинктивная деятельность всегда целесообразна и естественна. Пройдет миллион лет, инстинкт сформируется, и мы перестанем совершать ошибки, которые, вероятно, являются неотъемлемым свойством разума. И тогда, если во Вселенной что-нибудь изменится, мы благополучно вымрем, – опять же именно потому, что разучимся совершать ошибки, то есть пробовать разные, не предусмотренные жесткой программой варианты.

Аркадий и Борис Стругацкие

«Verbum». Мауриц Эшер

Я не вижу никаких причин к тому, чтобы отказаться от традиции предварить это заключение двумя эпиграфами – словесным и зрительным. В качестве словесного – цитата из «Пикника на обочине», произведения, уже хорошо и верно послужившего нашему правому делу. Зрительный, как всегда, – гравюра Маурица Эшера, на этот раз «Verbum» («Слово»). Слово, как вы помните из Библии, было в