Научная фантастика - [34]

Гюстав Флобер решительным жестом отстранился от Сафо.

— Подумаешь, велика беда, забыл их вернуть. Разве шлепанцы стоят того, чтобы о них спорить? Оставь меня, я мечтаю побеседовать с Гете, видишь, вон он там…

И поспешил нырнуть в многолюдную толпу. „Сафо! — проворчал он. — Значит, граница беспредельно отодвигается! Здорово работает УНИМО. Не знаешь, в кого превратиться!“

Руанец мучительно прокладывал себе дорогу, расталкивая локтями тех, кто поразительно был похож на самих себя, и не забывал кивать на ходу знакомым бессмертным. И вдруг его осенило, что второй день эпохи великого УНИМО мог бы начаться и по-другому.

— Знаешь, дорогой, — сказал Флобер, добравшись до Гете, — а ведь совсем нелегко было придумать эти пятьдесят четыре вида мыла…

Петр Кырджилов ЗРИМАЯ ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ

Фигуры, вспугнутые бликами молний, прыгали со стен, разевали пасти, с громовым ревом кидались на сгрудившихся людей. Буря загнала их в самую глубину пещеры, искаженные ужасом лица были двойниками зловещих теней, метавшихся в ее утробе. Волшебный фонарь, зажженный битвой богов в небесах, кружил под потолком кошмарные видения, на экране бессилия и страха плясали отблески гнева. Ужас — вот что заставляло людей сбиваться в кучу. Только в такие часы эти свирепые эгоисты тянулись к теплу и общению; никто никого не кусал, в глазах гасла злоба… но ненадолго. До конца бури…

А буря уже уходила, махнув на прощанье мокрым от лицемерных слез платочком. Раскаты грома затихали, отступая перед тишиной. Вставало чистое и светлое утро. В пещере хозяйничало спокойствие, расставляя все по местам. Вновь онемевшие рисунки застыли на стенах, будто никогда и не кривлялись в бешеной пляске на шершавом дансинге. Плотная кучка тел распадалась, послышалась грызня…

Зобатый медленно спускался к ручью. Хотелось пить, но бурный поток бежал быстро, и это его пугало. Надо бы отойти подальше, вниз по течению, где широко разлилась вода, но там страшно. Он увидел Щуплого — длинного, с тощей шеей, высохшего от голода. Они знали друг друга давно, меж ними даже установилось что-то вроде согласия. Не издав ни звука, они разом повернули и пошли на водопой, с радостью напились мутной от чужих грехов воды и почувствовали голод. Свирепый голод. Мелкими шажками вскарабкались по осыпи на высокое место. Дождь омыл горизонт, развалины виднелись так ясно, будто стояли в двух шагах. То ли недавно пережитый ужас, который снова заставил их почувствовать собственное бессилие, то ли голод, вечно бредущий по пятам, а может быть, что-то другое, манящее и зловещее, выплыло из давно ушедших, но не стершихся в подсознании дней и заставило их решиться. Они шли медленно, понуро, охваченные мрачными предчувствиями и все же твердо убежденные, что совершают нечто разумное и великое.

После каждой бури потоки все сильнее обнажают развалины. Так повелось издавна. Ливни заносят одни тропы и намывают другие. И каждый раз на поверхность выходит что-нибудь новое. Годное для еды. Развалины всегда манят к себе. Старики помнят, что первые безумцы, ходившие к руинам, не возвращались. Потом иным смельчакам удавалось вернуться, но они вскоре умирали. Потом стало как теперь. Зобатый уже ходил туда два раза. В первый раз нашел блестящую коробку, в ней оказалось твердое и вкусное. Коробку он с большим трудом разбил камнем, который сам же и заострил. Во второй раз он ходил с Одноглазым, это был рослый, сильный экземпляр. Тогда они тоже нашли коробку, но Одноглазый схватил ее и убежал. Зобатый и теперь помнит, с каким наслаждением Одноглазый жевал студенистую кашу. Однако очень скоро начал корчиться и так и умер с жуткой гримасой на лице. От стариков Зобатый слышал, что среди развалин попадаются и плохие коробки, которые лучше не трогать. Но как их отличить, никто не знает.

Утро стояло раннее, а солнце уже припекало вовсю, хотя до полудня было далеко. Они шли по овражной промоине, которая вскоре расширилась. Дальше река течет прямо, будто кто нарочно уложил ее в гладко тесанные берега; здесь же начинаются развалины. Час ходьбы — и они вышли к озеру, огромной яме с безжизненно черной водой; пить эту воду нельзя. Зобатый и Щуплый вскарабкались по откосу и ступили на ширь. Ширь прямая и гладкая, и это плохо, потому что здесь люди отовсюду видны. Они то и дело напряженно оглядывались и прислушивались, ничего тревожного не замечали, но все же были начеку: они знали, что после бури в развалины заходят существа. Наконец вышли на другую ширь, большую и пустую, посреди которой стоит огромная пещера. В ней побывал только Беловолосый, и то лишь раз, но слова его неясны; понятно только одно — там большой страх. Люди с опаской обошли этот страх. Дальше начинались знакомые места. Справа стояли три пещерки — так называются у них красные пустоты с большими круглыми колесами. Как-то в старину сумерки застали Щуплого в этом месте, и ему пришлось заночевать в одной из пещерок. Он только помнит, что колесо вдруг само собой завертелось, завыло и застонало, совсем как серое существо, и это было ужасно. Сбоку опускается на землю желтое небо, а на нем — женщина. Раньше она была хорошо видна, однако дожди и ветры сделали ее бледнее, и все же можно различить, что в руке у нее одна из тех вещей, которые легко разбиваются и в которых иногда оказывается жидкость, которая не вода.