Наташа и другие рассказы - [20]

Я водил пальцем по чеканке на меноре, когда двойные двери распахнулись и вошел Гурвич. Очень медленно, словно не зная, с чего начать, он направлялся ко мне. Я отдернул руку.

— Почему все это ничего для тебя не значит, Берман? Скажи мне.

— Оно значит.

— Значит? И именно поэтому ты в День Холокоста налетаешь на другого еврея здесь, в таком месте? Так ты демонстрируешь свое отношение?

Его голос окреп.

— Именно поэтому ты так себя ведешь перед лицом погибших? Зверь ты, не иначе.

— Вайс толкнул меня на стенку.

— Вайса по твоей милости пришлось отправить домой, так что о нем даже не заикайся. Не Вайс душил еврея в мемориале, посвященном Холокосту.

Я молчал. Гурвич подергал себя за бороду.

— Взгляни вокруг, Берман, что ты видишь?

Я взглянул.

— Холокост.

— У тебя это вызывает какие-нибудь чувства?

— Да.

— Да? Правда?

— Да.

— Не верю. Ничего ты не чувствуешь.

Он положил руку мне на плечо. Придвинулся ближе.

— Берман, даже фашист не поступил бы так, как поступил сегодня ты. Какие уж тут чувства.

— Я не фашист.

— Ах, не фашист? А кто тогда?

— Еврей.

— Что?

— Еврей.

— Не слышу.

— Я еврей.

— Что ж ты шепчешь, Берман? Кроме нас тут никого. Не стесняйся, скажи как следует.

— Я еврей, — сказал я своим туфлям.

Он схватил меня за плечо и развернул. Я мнил себя отморозком, которому море по колено, но когда Гурвич меня тряхнул, вдруг осознал, что мое плечо — это плечо мальчишки, а его рука — это мужская рука. Он почти в упор заглянул мне в лицо, вынуждая смотреть ему в глаза. От его бороды слабо пахло мускусом. И я впервые в жизни чуть не заревел.

— Скажи так, чтоб тебя услышали мои дядья в Треблинке! — потребовал он.

И еще крепче, до боли, сжал мое плечо. Мне казалось, сейчас он меня ударит. Меньше всего в этот миг мне хотелось расплакаться, поэтому я расплакался.

— Я еврей! — крикнул я ему в лицо.

Голос отразился от стен, скульптур, картин, свечей. Своим криком я жаждал его уничтожить, но он лишь кивнул. И не ослаблял хватку до тех пор, пока я не начал захлебываться слезами. Мое плечо ходило ходуном под его ладонью, я всхлипывал самым позорным образом. Наконец Гурвич меня отпустил и отстранился. И мне сразу же захотелось, чтобы он положил руку обратно. Я стоял посредине прохода и дрожал. Хотелось сесть на пол, прислониться к стене — сделать что угодно, лишь бы не стоять вот так и не видеть, как Гурвич качает своей раввинской головой. Потом он перестал качать головой, повернулся и пошел прочь. Шагнув за порог, Гурвич не спешил закрыть дверь, вместо этого он посмотрел на меня (я так и остался стоять где стоял).

— Берман, — сказал он, — может, теперь ты понял, что значит быть евреем.

Наташа Пер. О. Кулагина

Противоположное полезно…

Гераклит[3]

Когда мне было шестнадцать, я почти постоянно был под кайфом. В тот год мои родители купили новый дом на окраине Большого Торонто[4]. В нескольких километрах к северу уже паслись коровы, город лежал южнее. Едва ли не все время я обретался в подвалах. Занять себя в пригородах нечем, поэтому я жил по всяким подземельям. Дома от родителей меня отгораживала дверь и лестничный марш, я курил траву, смотрел телевизор, читал и мастурбировал. В других подвалах — курил, смотрел телевизор и совершенствовал свой стиль общения с девушками.

Весной самый младший бабушкин брат, дядя Фима, женился во второй раз. Его будущая жена приехала из Москвы на две недели, чтобы познакомиться с дядей и его родней. Наш стоматолог Дуся знала ее еще в России и свела с ней дядю. Невесте было под сорок, дяде — сорок четыре. В цепи дядиных попыток она была последним шансом. На предыдущем последнем шансе он женился в первый раз. Женитьбе этой на такой же, как он, русской иммигрантке через полгода пришел конец. Дядя был славный малый, трудяга и эрудит. Читал книги, газеты и туристические путеводители. Мог одинаково убедительно рассуждать о Крымской войне и о «Торонто мэпл ливз»[5]. Всего через несколько месяцев после приезда он уже работал гидом — водил по городу русских туристов. Но богатым он не стал, да и не мог стать. К тому же его честность доходила до крайности, и его в два счета можно было выбить из колеи. Бабушка больше всего на свете боялась, что дядя останется в этом мире один.

Зина, дядина невеста, носила короткую мужскую стрижку, ее темные волосы жирно лоснились. Она была худая и довольно плоская. Дядя привел Зину к нам на ужин — тогда я увидел ее впервые. На ней были обтягивающие синие брюки, туфли на высоких каблуках и желтая шелковая блузка, под которой выделялись какие-то особенно длинные соски. Расстегнутые верхние пуговицы оставляли на виду прилипшую к ключицам тонкую золотую цепочку со звездой Давида. Здороваясь, Зина меня поцеловала — на меня пахнуло потом и сиренью.

Гостья по-свойски прошла в дом, и дядя повел себя так, будто он здесь чужой — на него подействовали ее бойкие манеры. Представляя нас друг другу, он запутался в словах и едва не опрокинул стул. Сбивчиво рассказал, как они провели день, а Зина то и дело поправляла дядю и договаривала за него. Когда мама подала малиновый торт, Зина кормила им дядю со своей вилки. В России она работала «учительницей английского» и пересыпала речь английскими словами и выражениями. Мамин суп был