Наставник. Учитель Цесаревича Алексея Романова. Дневники и воспоминания Чарльза Гиббса - [87]

„Ты должен делать то, что тебе велят. Слышишь меня?“ — приговаривал я, награждая его шлепками. И он разревелся… Дело было в том, что я не позволил старшему пойти в дом якобы затем, чтобы принести книгу, а в действительности разбудить мать. Он не переставал кричать, тогда я просто отшлепал его. Мальчишку стошнило, и он отчаянно заревел. Я назвал его свиньей и сказал, что он может пойти отдохнуть в моей комнате, пока ему не станет лучше».

В одном из интервью, опубликованном в 50-е годы XX века, Гиббс невозмутимо рассказывал о другом случае:

«Сорванец взял грабли и пригрозил меня ударить… „Ах ты чертенок!“ — сказал я, взял его за шиворот, положил на колено и отвесил ему здоровенный шлепок. Я бил его, а он ревел. Перед этим он поел клубники со сливками, и его стошнило, но я не останавливался. „Я научу тебя обращаться с граблями“, — приговаривал я. Он, конечно же, поднял страшный шум».

Этот последний инцидент произошел, когда госпожи Шидловской не было дома. Узнав об этом от перепуганной няни, она больше не хотела оставлять мальчиков наедине с Гиббсом. Он же в свою очередь решил, что ему намеренно создают лишние неудобства. «Госпожа Шидловская ужасно боится и переживает, когда не видит детей. Это очень утомительно», — говорил он. На самом деле Гиббс весьма гордился успехами, достигнутыми в воспитании своих подопечных, которые до смерти его боялись и, исходя из письменных заверений Гиббса, были подобны «херувимам». В июле отношения Гиббса с госпожой Шидловской резко испортились. На обеде в присутствии Гиббса сосед по столу спросил его мнение об одном из мальчиков. Присущее Гиббсу хладнокровие на этот раз изменило ему, и он перешел в наступление, что делал крайне редко.

«Возможно, я повел себя крайне неблагоразумно: обругал его и все такое прочее. Его мать вспылила, и мы с ней повздорили прямо при гостях… Я сопоставил свое и ее поведение и сказал, что, на мой взгляд, она портит детей. Думаю, после этого она не будет часто вмешиваться, но теперь я совершенно уверен, что она меня ненавидит».

Гиббс и госпожа Шидловская спорили до позднего вечера. «Боюсь, в споре я совершенно забываю о вежливости», — писал он также Уинифред с явным раскаянием.

«Временами госпожа Шидловская едва сдерживала слезы… Упреки, которые мне предъявляли, сводились к тому, что, сделав мальчику много добра и оказав положительное влияние на формирование его характера… я, тем не менее, не преуспел в мелочах, поскольку не видел, хорошо ли он мыл руки и всегда ли у него были сухие ноги».

Трудно представить, как реагировала Уинифред, получая эти тревожные вести, поскольку в своих письмах Гиббс уделял ей очень мало внимания. Но после того как она прислала брату свой миниатюрный портрет, ему пришлось посвятить ей бóльшую часть письма. «В жизни я выгляжу совсем иначе», — писала она без обиняков. В ответ Гиббс написал Уинифред, что прическа ей не идет, и набросал несколько схематичных рисунков, показывая, что ее плечи выглядят сутулыми. Как отмечал Гиббс, один из мальчиков подумал, что ей сорок один год (Уинифред было 20 лет).

Письма к Уинифред Гиббс обычно подписывал «любящий тебя брат Чарльз», а не «Сид». Время от времени он называл себя Карлом Ивановичем. Выражаясь так высокопарно, Гиббс, впрочем, не рисовался, а просто пытался шутить. Как преданная младшая сестра, Уинифред с готовностью принимала все, что говорил и делал ее брат, и никогда не критиковала его.

В августе госпожа Шидловская приняла решение отослать Гиббса в Санкт-Петербург на целый месяц раньше. Он не усмотрел в этом ничего необычного. «Она сказала, что в дом съедется много гостей, а это, как ей кажется, не очень меня интересует, и я, вероятно, захочу быть свободным», — вспоминал Гиббс, не подозревая, что за этими словами может скрываться какая-то подоплека.

Но несчастья продолжали преследовать его. Вскоре после возвращения в Санкт-Петербург его попросили освободить комнаты. Хозяйка попросила его съехать, предъявив весьма странное обвинение: «Вы ведете себя очень прилично и тихо, однако мешаете моим гостям». Совершенно непонятно, чем всегда спокойный Гиббс мог мешать гостям, но также было очевидно и то, что она готова пожертвовать прибылью, лишь бы от него избавиться. В упомянутом выше интервью 1950-х годов Гиббс рассказывал об этом с юмором, добродушно высмеивая недостатки таких хозяек: «Душа простых людей — потемки».

Согласно данным одного из источников, в то время Гиббс состоял гувернером в семье Сухановых и в 1902 году вывез своего ученика в Англию. В Россию они вернулись нагруженные подарками и в прекрасном расположении духа. Однако вскоре Гиббс узнал, что Сухановы не хотят, чтобы он продолжал у них работать, но причину ему так и не объяснили.

Если человек мужественно встречает удары судьбы, это делает ему честь. Гиббс же, напротив, тяжело переживал неудачи, однако у него была верная подруга, принимавшая в нем участие. Он получал сентиментальные письма от некой П. Оттен, которая поддерживала его во всех несчастьях. С людьми Гиббс вел себя очень официально: в каком-то смысле доверительные отношения установились у него лишь с немногими из тех, с кем он состоял в переписке. Гиббс полагал, что лучше иметь ограниченный круг доверенных лиц, нежели время от времени вести разговор по душам в трактире.