Наставления его преподобия - [9]

— Чем могу служить?

Паренек ответил не сразу. Он с любопытством оглядывал кабинет, заставленный книжными полками, обратил внимание на письменный стол, очень изысканный, старинный. В открытое окно вливались запахи осени, внизу, в долине, видны были парк и постройки госхоза, дальше — широкие ровные поля, где сейчас распахивали жнивье, высокие груды свеклы, редкие ряды придорожных тополей и верб, зеркала прудов — будущих образцовых питомников карпов и осетров, а за ними — трубы шамотного завода, который изменит когда-нибудь весь облик городка, разгонит бандитов и самогонщиков, выкорчует мещанство и обывательщину, «Не будут тогда в избах ребятишки ползать по земляному полу», — подумал капитан и вздохнул. В свободные минуты он занимался увлекательной проблемой перестройки глухих польских местечек, таких, как Прасныш, Вольбром, Серпц, Демблин — разоренных войной, одряхлевших за многовековое свое существование в роли сонных посредников между отсталой, темной деревней и грязными большими промышленными городами. Он посещал курсы архитекторов, жадно расспрашивал всех знакомых строителей о ходе реконструкции, увлекался каждым новым проектом, как другие увлекаются шахматами, женщинами, скачками, кошками, книгами, детьми. Разные бывают у людей вкусы и склонности.

«Однако вернемся к действительности», — сказал себе капитан и обратился к ксендзу:

— Ваше преподобие, я пришел к вам из «Подпольной армии».

— Слушаю вас, — сказал ксендз, как бы пропустив мимо ушей эти слова.

— Я хотел бы обвенчаться.

— Венчает наш викарий.

— Простите, но я хотел у вас узнать… Видите ли, ваше преподобие, мне и моей невесте пришлось бежать из одного уезда… это под Лодзью, — добавил он доверительным тоном. — Тамошнему ксендзу обо мне слишком многое известно. Теперь мне надолго придется расстаться с невестой, я направляюсь во Вроцлав к Филипповичу… Вы, конечно, знаете Филипповича?

— Продолжайте, — сказал ксендз-декан.

— Но у нас нет никаких документов, ваше преподобие, и мы не знаем, как бы это так сделать, чтобы жить по-божьему, по-честному.

— Вряд ли я чем-либо смогу вам помочь, — сказал ксендз-декан. — Вы должны обратиться к священнику своего прихода, получить от него письменное разрешение. Пусть удостоверит, что знает вас и вашу невесту, а с этой бумагой приходите ко мне, быть может, тогда обвенчаем вас без оглашения в костеле. Пока до свидания. Передайте от меня привет всем людям доброй воли.

Он протянул гостю холеную мягкую руку, проводил до двери и, закрыв ее за ним, долго еще смотрел в окно вслед уходившему. Паренек, заслоняя глаза от пыли, которая столбом крутилась на дороге, шел вниз к местечку. «Уж не дал ли я маху? — думал ксендз, прильнув разгоряченным лбом к холодному стеклу. — Ведь я его совсем не знаю…»

«Но видно, что это порядочный человек», — ободрил он себя и снова засел за свою книгу о воспитании молодежи.

* * *

Активист, секретарь партийного комитета — сколько дела у такого человека в глухом городишке! С какой жадностью читает он партийные газеты, которые много помогают ему в работе, учится по ночам, не досыпает и недоедает, за десятки километров отправляется на собрания в окрестные деревушки — пешком, или на попутной подводе, или в автобусе, если мимо городка проходит автобусная линия. Обветренный, загорелый, словно насквозь продубленный ветром и солнцем, охрипший от выступлений и разговоров, он не раз рискует жизнью в жестокой классовой борьбе. Приходится воевать с бюрократами, а нередко и с собственной женой, — и бывает, что силы ему изменяют, он делает ошибки, теряет почву под ногами и находит спасение в самокритике, и учится, учится: то на одних курсах, то на других, в беседах с товарищами, на совещаниях, с рабочими, чутко прислушиваясь к пульсу жизни, чтобы, не увлекаясь достижениями, на лету уловить сигнал о неполадках. Домой он возвращается не раньше ночи, съедает холодный ужин и, неохотно отвечая на расспросы жены, укладывается спать на общую кровать под образами, на которых какой-то бездарный богомаз изобразил скорбящую богоматерь, или богоматерь с младенцем, или распятого Христа и которые жена ни за что не хочет снять со стены, потому что она к ним привыкла, потому что верует в бога и постоянно бегает к ксендзу исповедоваться. Иной раз дома бойся слово сказать, перед собственной женой не проговорись. Иначе она все разболтает — ведь она женщина несознательная. Ох, уж эта провинция! Сколько дела у партийного работника, который сражается с бюрократами, вразумляет директоров и начальников на мельнице, и в лесопильне, на почтамте, и в управе, тех, кто Не всегда понимает пути партии, забывает о бдительности и в пьяной компаний болтает лишнее, открывая врагам слабое место: кумовство да родство. Не разберешь, кто с кем связан; того и гляди из-за трудовой спины какого-нибудь мелкого служащего сверкнут глаза отца-кулака или брата, который раньше служил в полиции, а теперь пристроился в качестве писаря на мельнице, угощает молодых парней и ведет с ними беседы. В городишке под покровом обманчивой тишины кипит отчаянная борьба старого с новым. Секретарь партийного комитета всегда на переднем крае: он руководит наступлением штурмового отряда рабочего класса. Старенький телефон с ручкой на его столе — это огневая позиция; и горе партийному работнику, который вовремя не узнает, что делается в самой отдаленной деревне, не держит в памяти всех событий в уезде! Вот к примеру в Козловском колхозе выстроили свинарник, и плохо настланную крышу сразу снесло ветром. Колхоз потерпел убытки на много тысяч злотых. Как тут докопаться, чья это вина? Одно ясно — партийная ячейка была недостаточно бдительна. И секретарь не может ограничиться тем, что выслушает по телефону донесение: надо съездить самому на место, проверить, поговорить с председателем, с партийцами, с молодежью, воодушевить их, чтобы своими силами принялись сызнова настилать крышу. Да и товарищам на производстве подсказать, чтобы в воскресные дни подсобили крестьянам и не допустили срыва бюджетного плана и победы кулачья.