Наставления его преподобия - [8]

— Вот видите! — с тяжелым вздохом сказал начальник. — Это не случайность, это работа банды, которая укрывается, должно быть, в нашем городке… Типично кулацкие штуки! У них, видимо, имеются велосипеды. Сели, поехали, подпалили сено — и назад.

Молодой блондин, который до этой минуты смотрел в окно и в разговор не вмешивался, бросил окурок в пепельницу и тоже подошел к карте.

— Скажите, капрал, вы вечерами ходите по городу?

— Хожу, товарищ.

— А не замечали вы велосипедистов, которые возвращаются из-за города, когда уже стемнеет?

— Да разве уследишь? — ответил Есенек. — Мало ли людей приезжает по вечерам за покупками в наш кооператив «Хлебороб».

— А молодежь?

— Ездят хлопцы, что живут у Грабиньской, ездят из дома Облупека. Может, и другие, кто их знает… Нет, я бы не там искал. Я бы искал среди самогонщиков и кожевников. Кое-кого уже засадили в лагерь, вот они и мстят, — сказал Есенек.

Блондин усмехнулся. Это был еще совсем молодой паренек с широким крестьянским лицом.

— Вы думаете? А знаете ли вы, что в вашем воеводстве спалили уже двести скирд? Посмотрите на карту, линия тянется до самых Кельц и приближается к Лодзи. Несколько случаев отмечено и во Вроцлавском воеводстве. И повсюду — пустые консервные банки. Я вам это сообщаю для того, чтобы вы не преуменьшали опасности и не думали, будто дело ограничивается одним уездом или одним вашим городком. Враг не унимается и находит все новые формы вредительства. Тут бюрократы, тут какой-нибудь директор, тут, смотришь, целое учреждение в руках у шпионов и диверсантов, а бывает, как вот в вашем городке, — не за что ухватиться, не знаешь, где укрывается враг, но он есть, понимаете? Он пишет на стенах антиправительственные лозунги, он жжет стога, убивает людей, терроризирует целые районы. Что говорят в городе?

Начальник уездного ОБ развел руками:

— Говорят, что это работа какой-то подпольной армии. И вот вам пример: в сорок пятом году из лагерей возвращались евреи, сколько их там уцелело. Изничтожили их. Кто жив остался, бежал в большие города или эмигрировал в Палестину. Их дома, которые им государство вернуло, достались за бесценок лавочникам да кожевникам.

Молодой паренек повернулся к Есенеку.

— Я слышал, вы поступаете в офицерскую школу?

— Так точно. С нового года получаю командировку.

— Вы, говорят, гроза здешних самогонщиков?

— Как же, троих он уже отправил в трудовой лагерь, — усмехнулся начальник.

— Смотрите, капрал, будьте осторожны, — посоветовал паренек. — Вы им костью поперек горла стоите.

— Я и остерегаюсь, — ответил Есенек, тряхнув висевшим через плечо автоматом.

— А теперь вот что, — сказал паренек, когда за Есенеком захлопнулась дверь. — Необходимо проследить, кто это скупает консервные банки, кто это так любит маринованные огурцы.

— Ксендз, — ответил начальник. — Он без памяти любит корнишоны. Я знаю, что он сделал порядочный запас.

Паренек молча слушал и, прикусив нижнюю губу, что-то записывал в замусоленную тетрадку. Наконец, он закрыл ее и встал.

— Я поехал. А вы будьте начеку. Вы головой отвечаете за спокойствие в городе. Нынешней осенью решено провести ряд широких политических мероприятий, и нельзя допустить, чтобы их сорвал классовый враг. Надеюсь, что до осени мы ликвидируем еще одну банду.

— Есть, товарищ капитан, — сказал начальник уездного ОБ.

Они распрощались, крепко пожав друг другу руки. Но паренек не сразу уехал из местечка. Он обошел все бары, на рынке внимательно присмотрелся к кооперативу «Хлебороб», обследовал его со двора, где в маленьком запущенном садике росли подсолнухи и пионы. В окнах соседнего домика висели большие гроздья винограда, их продавала садовница, счастливая обладательница южного участка. Выпив для храбрости две рюмки сливянки в баре на рыночной площади, паренек направился вглубь парка, обошел плебанию с тыла, вошел во двор и смело открыл дверь. Старая экономка, коловшая в сенях лучину на растопку, подняла голову и, отогнав любопытных кур, спросила:

— Вам кого?

— Ксендза-декана.

— А его дома нет.

— А я знаю, что дома.

— А вот и нет его.

— Кого это бог привел, Кондрася? — спросил сверху ксендз, неожиданно появившийся на лестнице.

— Я хотел бы поговорить с вами, ваше преподобие, — сказал посетитель и без дальнейших церемоний взошел наверх.

— По личному делу?

— По вопросу веры и совести.

Только теперь ксендз-декан посмотрел на него внимательно. У паренька были красные веки, как будто он не выспался, располагающая улыбка; одет он был в короткую куртку, дорожный пыльник, высокие глянцевитые офицерские сапоги и слишком щеголеватые бриджа, отдававшие деревенским шиком. От него как будто попахивало водкой. Приметил ксендз и руки, загрубелые, привычные к плугу, и ворот, по-крестьянски застегнутый по самую шею, без галстука.

— Пожалуйте наверх, — сказал ксендз-декан.

Паренек в свою очередь приглядывался к хозяину. Из-под беспорядочной черной шевелюры, в которой выделялась розоватая тонзура, на него смотрели зоркие и проницательные глаза. Энергичные брови срослись у переносицы, на младенчески розовых щеках проступал темный след тщательно выбритой растительности. На лестнице он казался высоким, но, когда оба стали рядом на площадке, обнаружилось, что он ниже своего гостя. Он ввел его в комнату, закрыл дверь и спросил: