Наследники Кремля - [57]

И вот снова враг у ворот города. Детей Цюрупы знакомые люди укутали, усадили в розвальни, довезли до железнодорожной станции; поверх голов толпы, атакующей эшелон, через окно сунули в вагон. Только мы стали на пол меж скученных тел, упираясь носами в чьи-то кожухи и мешки, как начался обстрел, и нас вытащили обратно.

Недавно мы с сестрой Валей точно установили, когда они с мамой покинули Уфу: на какой-то станции они побежали на привокзальный рынок купить хлеба — пресные, без соли, лепешки. Возвращались к вагону, когда стали гудеть паровозы, все движение замерло. Железнодорожник сказал, что в Германии зверски убиты Роза Люксембург и Карл Либкнехт. Это было 15 января 1919 года.

А нас с Димой везли позже. Помню езду в кибитке по заснеженной башкирской степи под темным небом. Нас, комиссарских детей, которым грозила расправа, переправили через фронт. Согревались кипятком из железных кружек. На каком-то перегоне — обстрел, скрежет тормозов, крики. Бежим, спотыкаясь о шпалы. Мы отбились от знакомых людей. Как во сне — детские приемники, детские дома. Мы потерялись. Каким-то чудом нас нашли. И вот — Москва, автомобиль, впервые увиденный, куда-то несущиеся отражения огней в стеклах.

Кутафья башня, и часовой в косматой папахе накалывает на штык наши пропуска…

Где было перед отъездом вспомнить об оловянных солдатиках!

Играю коробками из-под духов, подобранными для меня заботливой сотрудницей в заброшенных торговых рядах. Я их ненавижу, атлас цепляется за мои шершавые пальцы и вдобавок пахнет духами. Сотрудница шепнула мне дружески, что коробочки эти похожи на кареты сказочных принцесс. Конечно, раньше она была девчонкой, потому и рассуждала по-девчоночьи.

Подумаешь, принцессы! Я ответил громко, что всех принцесс вместе с царями и королями мы свергнем.

Отец, оторвавшись от дел, стал хохотать. (Редко он смеялся в ту пору!) У него был заразительный, ясный, молодой смех, и все смеялись вокруг. Он сказал, что я максималист.

В кабинете шли заседания, звонили телефоны. Люди докладывали, просили, требовали. Выдержанный, ровный голос отца иногда отвердевал, я оборачивался, видел, что он бледнел, обозначались желваки под кожей исхудалых щек. Мне хотелось подойти, ткнуться лбом ему в грудь. Но я не смел.

Мы с отцом ходили обедать в наркомпродовскую столовую. В ней было людно. Питались все — сотрудники, мой знакомый курьер, и члены коллегии Наркомпрода, и люди, приезжавшие из разных краев; часто мои ноги стояли на торбах, которые они задвигали под стол.

На раздаче отцу старались налить лишнюю тарелку для меня.

— Что сыну положено, он получит дома, — отказывался отец.

Мы с ним ели вдвоем его обед. Суп из селедочных голов или мелкой тюльки и кашу. Взрослые говорили, что пшено горчит, но, по-моему, все было прекрасно.

По свидетельству Л. А. Фотиевой, Владимир Ильич предложил устроить столовую сперва человек на 30 — «наиболее отощавших, наиболее оголодавшихся», где мне тоже не однажды пришлось есть с отцом его обед. За длинным столом велись веселые споры: как называть эту пшенную кашу — каша без всего? Каша без ничего? Или каша с ничем?

Эту шутку повторяли у нас дома при каждой трапезе. Но тогда, в столовой, мне понравилось, как один приезжий дядька, выскребая жидкую кашу деревянной щербатой ложкой из тончайшей, с фарфоровыми кружевами тарелки, сказал:

— По-царски едят. Крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой.

— Недокаша, пересуп, — ответил другой кратко.

Ясно помню эту столовую, разномастные тарелки, стук ложек. Помню людей и голоса. И роскошную бороду Отто Юльевича Шмидта, в будущем — известного исследователя Арктики.

…Потом уже отец больше не брал меня в Наркомпрод, я учился в школе, мы приносили обед в судках из столовой.

Стало ли у нас сытнее? Наверно. Но на второе брали только котлеты, их на порцию давали по две штуки и можно было разделить на всех. Это уже благополучное время — котлеты!

Дело в том, что нас, детей, всегда в семье было много. С 1920 по 1925 год прибавилось у нас четыре девочки. Сперва — Гайша. Перед ее приездом отец сказал нам:

— Она будет вашей сестрой. Отнеситесь к ней так, чтобы она не чувствовала, что она приемная девочка.

Затем поселилась у нас дочь папиного соученика, умершего от туберкулеза. Потом один сотрудник привез с Урала 15-летнюю Пишу, Епистимию, сироту, которая хорошо пела. Пиша жила у нас, пока повзрослела, ее приняли в интернат музыкальной школы.

А еще раньше в нашу семью вошла Аля. В Уфе умерла мамина двоюродная сестра, оставив дочку. Ее отец с семьей не жил.

Папа написал ему, вот это письмо лежит передо мной: «Дорогой Федор Лаврентьевич… Мы знаем, Вам безмерно трудно… Мы предлагаем: пусть Алечка переезжает к нам: мы приютили ее как родную дочку; дадим ей все, что сможем дать, — все, что даем и своим детям, поместим в учебное заведение… просим Вас согласиться. Письмо это шлю в нескольких экземплярах, разными путями, чтобы оно непременно достигло Вас…».

Алечка жила у нас всегда, вплоть до замужества. Первая из детей получила высшее образование, с годами стала заслуженной учительницей Республики — Александрой Федоровной Бобковой.