Наследники Кремля - [59]

И как раз совпало в тот день, когда я крутился возле «Роллс-Ройса». Надежда Константиновна настояла, чтобы Владимир Ильич, чрезвычайно переутомленный, страдавший бессонницей, хоть немного отдохнул, подышал воздухом. И я, счастливо подвернувшись им под руку, был взят в незабываемую прогулку.

Была ранняя весна. Какого года? Полагаю, 21-го. За городом в колеях, помню, стояла вода, стянутая стрелами льда. Они хрустели под колесами автомобиля, и грязные брызги летели в снег. Да, в лесу еще лежал снег. Автомобиль, объезжая колеи, кренился, и по стеклам скреблись ветки. Когда машину встряхивало, шлем с красной звездой — моя гордость! — сползал мне на брови.

У солнечной опушки Надежда Константиновна попросила остановить машину. На оттаявшем склоне уже пробивалась трава. Владимир Ильич распахнул дверцу. Я услышал, он сказал — какая тут благодать и тишина.

Чтобы не нарушить эту тишину, я старался не шелохнуться. Но Владимир Ильич заговорил сам. По-моему, он глядел на робко зеленевшую траву, когда повторил дважды, что тревога его об одном — только бы прожить без засухи, только бы без засухи…

Надежда Константиновна совсем тихо попросила его откинуть тревоги, отдохнуть, просто подышать.

У меня в памяти осталось, как он тотчас ласково согласился с нею, но тут же нарушил обещание. Повернувшись ко мне, весело сообщил: вот, мол, соберет страна 400 миллионов пудов (при этом он нарисовал в воздухе 400 и еще шесть нулей), и пообещал, что тогда уж мы будем с качалками, будем зерно продавать за границу, закупим у капиталистов станки и машины, и все наши заводы и фабрики заработают.

И, верный своему обыкновению включать в разговор всех присутствующих, повернулся к шоферу, заглянул ему в лицо и спросил, согласен ли тот с его соображениями.

— Как вы говорите, так и будет, Владимир Ильич, — ответил Гиль. Он вышел из машины, перепрыгнул канаву, полную вешней воды, поднялся по зазеленевшему склону и принес надежде Константиновне первый цветок мать-и-мачехи.

Мне двенадцать лет. В январский морозный седой вечер я в нахлобученной до глаз ушанке, в валенках возле Кавалерского корпуса катаюсь по узкой полоске льда. Оборачиваюсь на звук скрипящих по снегу шагов и узнаю отца. В свете фар вижу в его глазах такую боль, что смотреть страшно.

— Папа! — кричу я. Он хватает меня в охапку, прижимает мою голову к себе. Мы стоим молча, вдруг я чувствую, что все его тело содрогается, и понимаю, что он неслышно рыдает.

— Что? Что, папа?.. — Я хочу вырваться из его объятий и в то же время не хочу, нет сил оторваться от него. Задрав голову, снизу смотрю в его искаженное, залитое слезами лицо.

Не отпуская меня, он говорит:

— Владимир Ильич… умер… сынок… Только что, в 6 часов 50 минут вечера, умер Владимир Ильич…

Все было потом — небо рвали криком гудки заводов и паровозов. Был черный медленный поток людей. На площади Свердлова костры, рыжие в морозной мгле. Люди притоптывали вокруг огня, их протянутые к огню руки просвечивали красным.

Верная спутница нашего отца, мама, пережив его на пять лет, умерла в 1933 году. Но в ту пору, о которой я пишу, родители разделяли с нами и заботы и веселье. В нашем доме собиралась молодежь. Засиживались. С транспортом было плохо, и мама ходила и считала диваны — где кого можно уложить спать. Если отец возвращался не слишком поздно, он непременно подсаживался к нам либо подавал веселые реплики из кабинета. Мы накрывали стол для «пира» — бутылки с газированной водой, сыр, хлеб.

Наша семья всегда жила скромно. Отец всю получку (партмаксимум) отдавал маме, по утрам говорил:

— Маня, дай, пожалуйста, на папиросы.

Когда мамы не стало, сестра Валя нашла ее записную книжечку, в ней столбиком были записаны незначительные суммы, одолженные до получки…

Полстолетия жили в семье — все в щербинах — уцелевшие фаянсовые тарелки с характерными для той поры надписями: «Борьба родит героев», «Кто не работает, тот не ест». Теперь такие можно встретить только в музеях.

Тут, в столовой, помню такую сцену… В ней и в ее последствиях отразилось отношение отца к воспитанию детей. Мама показывает ему синяк на моей физиономии, жалуется:

— Приходит который раз в синяках и отмалчивается.

Не выдержав внимательного взгляда отца, я признался: когда, гуляя, хожу вдоль стены Зачатьевского монастыря (для краткости мы называли его «Зачмон»), на меня налетает какой-то мальчишка и навязывает мне драку.

— Он старше тебя? — спросил отец.

— Нет. Но сильнее меня и ловчей.

Я всякий раз оказывался битым. Можно бы пойти в обход, но это значило позорно отступить, и я каждый день нарывался на ненавистный неравный поединок.

Мама сказала отцу:

— Не желает твой сын ходить другой дорогой. Это твой, твой бес упрямства сидит в нем!

— Пожалуй, что мой, — согласился папа. — Только вы, женщины, не вздумайте навязывать ему провожатых. Не оскорбляйте его мужское самолюбие.

— Мужское? — мама улыбнулась. Младший в семье, я в свои 11 лет все еще казался ей маленьким. Она стала объяснять отцу, что я ослабленный, что добрый и не люблю драться. Мне были обидны эти слова. Хотя драться я действительно не любил.

Но отец возразил маме: