Наследие Эриха Фромма для радикала конца XX – начала XXI века - [9]
«Гражданин Германии, – говорил Фромм, – как бы ни был он чужд принципам нацизма, должен был выбирать между одиночеством и чувством единства с Германией, и большинство выбрало единство... Страх перед изоляцией и относительная слабость моральных принципов значительной части населения помогает любой партии завоевать его лояльность, стоит этой партии лишь захватить государственную власть». При этом Фромм обращал специальное внимание на то, что как раз «средний класс – лавочники, ремесленники, служащие – восторженно приветствовали нацистскую идеологию и отождествили себя с ней. В то же время, как выяснилось, представители, например, духовенства или аристократии (то есть добуржуазные слои общества) такого восторга перед фашизмом не испытывали, их отношение к наци было либо равнодушным, либо отрицательным. Такая же ситуация складывалась с рабочим классом. Тут Фромм впервые говорит критически о «среднем классе», то есть об обывателе и выводит некоторые характерные его черты, причем на всем протяжении истории: «любовь к сильному и ненависть к слабому, ограниченность, враждебность, скупость – в чувствах, как и в деньгах, – и особенно аскетизм. Эти люди отличаются узостью взглядов, подозрительностью, ненавистью к незнакомцу, а знакомый всегда вызывал у них завистливое любопытство, причём зависть у них всегда рационализировалась как презрительное негодование; вся их жизнь была основана на скудости – не только в экономическом, но и в психологическом смысле».
Еще Фромм отмечал, что в Германии произошло разрушение предыдущего авторитета и авторитарная личность стала испытывать тяготение к новому авторитету. Особенно легко интегрировалась в новый строй, в новую систему, прибилась к фашистской партии молодёжь – потому, что рухнули старые авторитеты. Старшее поколение было поколением разбитых в предыдущей войне, оно было пассивно в своей горечи и в своём разочаровании, а молодёжь стремилась к действию. А экономическое положение молодёжи было подорвано, причём это относилось ко всем частям рынка, в том числе к рынку свободных профессий. И улучшить ситуацию было невозможно из-за Версальского договора. Но здесь была и психологическая, как считает Фромм, причина – он говорит, что негодование против Версальского договора находило себе главную опору в низах «среднего класса»; причем националистические страсти были рационализацией, то есть рациональным замещением в сознании неких иррациональных моментов – самообманом, иначе говоря. Рационализация переводила чувство социальной неполноценности, которое испытывал мелкий буржуа, в чувство национальной неполноценности. Нацизм, показывал Фромм, на самом деле не имел никаких настоящих политических принципов: «единственный принцип нацизма, – говорил он, – его радикальный оппортунизм». И это очень важно. Если бы было по-другому, то нацисты не пошли бы на сговор с крупной буржуазией, которую они программно считали и публично провозглашали своим врагом («плутократией»), и не стали бы ей продаваться. Если бы было по-другому, они бы не допустили в партию такое количество явно вроде бы «чужеродного» нацистской идеологии буржуазного, чиновничьего элемента; они не пускали бы в партию людей уже по принципу «чиновник/не-чиновник»: чиновник не мог бы стать членом нацистской партии, поскольку он служит (служил) веймарскому режиму, режиму, признававшему Версальский договор, и такой чиновник, если он был полицейским или судейским, должен был бороться – и боролся – с нацистами. Однако этого не произошло, поэтому Фромм говорит о «радикальном оппортунизме». Как и другие критики нацизма впоследствии, марксистские в том числе, Фромм пришел к выводу, что фашистское движение, возникшее как движение «среднего класса», было использовано правящими классами. Он говорит: «привилегированные классы рассчитывали, что нацизм направит угрожавший им эмоциональный заряд в другое русло и в то же время поставит нацию на службу их собственным экономическим интересам. В целом их ожидания оправдались…»
Непосредственно от критики «среднего человека» как представителя фашистских движений Фромм переходит к критике «среднего человека» капитализма, так называемого человека-автомата или, в другом переводе, автоматизированного человека. Фромм говорит о том, что, чтобы возник «человек-автомат», необходим механизм автоматизирующего конформизма, то есть такой психологический механизм, который позволяет человеку избежать репрессий (даже неявных, даже несильных, даже психологических, даже угрозы репрессий) со стороны общества за счет подчинения правилам этого общества, и Фромм не видит никакой принципиальной разницы в таком приспособлении, допустим, к гитлеровскому режиму или к режиму так называемой парламентской демократии. Просто репрессия осуществляется более явно или менее явно, более грубо или менее грубо, но все равно она существует, она осуществляется. В этом и заключается для настоящего радикала важнейший вывод Фромма: никакой принципиальной разницы (
