Наследие Эриха Фромма для радикала конца XX – начала XXI века - [7]

.

Фромм говорит, что в то время как жизнь характеризуется структурированным, функциональным ростом, некрофилы любят всё, что не растет, всё, что механично. Некрофил движим потребностью обращать органическое в неорганическое, он воспринимает жизнь механически – так, будто все живые люди являются вещами. Все, что отвращено от жизни или направлено против нее, притягивает некрофила, говорит Фромм, некрофил хотел бы вернуться в темноту материнского лона и в прошлое неорганическое или животное существование. Он принципиально ориентирован на прошлое, а не на будущее, к которому относится с ненавистью и которого боится. Сродни этому и его сильная потребность в безопасности.

Некрофил – это типичный взбесившийся мелкий буржуа. Как Ленин когда-то определял, скажем, анархиста как взбесившегося от ужасов капитализма мелкого буржуа, так и социальный некрофил – именно взбесившийся мелкий буржуа. Он ведет себя радикально потому, что его загнали в угол, он чувствует со всех сторон смертельную опасность. У него нет потребности в изменении, у него есть потребность в создании ситуации, где, наконец, опасности не будет, где он почувствует себя в безопасности. Это значит, что в принципе его можно купить. Его не обязательно побеждать, брать в плен и там «ломать» – его можно купить, его можно выдернуть из привычной среды, посадить в такое место, где он будет чувствовать себя хорошо, дать ему пост, чин, гонорары – всё, он купился. В истории революционных движений таких примеров чертова куча. Взять каких-нибудь лейбористов, которые когда-то произносили удивительно пламенные речи, казались страшными, ужасными, пугающими, а потом превращались в обычную безобидную парламентскую партию. Зюганов, например (он, правда, очень не похож на радикала, даже внешне, да и язык у него соответствующий), в принципе может произносить удивительно революционные речи – если почувствует, что есть такая нужда и массы заведены, нужно быть их вождем и т.д. А вот как он станет вождем и доберется до теплого кабинета – всё, весь его радикализм пропал, ничего радикального он делать не будет (зачем ему это надо?). Он ощутил себя в полной безопасности. Прежде он был отчужден от власти и ощущал свою уязвимость, а теперь он чувствует собственную безопасность и вполне доволен жизнью.

Еще одно качество некрофила: он одержим любовью к принудительно-педантичному порядку. Это тоже выдает его как типичного ограниченного мелкого буржуа, обывателя (напоминаю, что страсть к принудительно-педантичному порядку – это проявление накопительской ориентации «социального характера», а накопительская ориентация была типичной для раннего периода существования буржуазии). Некрофил привык к организованному миру, где всё разложено по полочкам, где все (и он в том числе) знают свою социальную роль. И если этот мир рушится или даже просто сильно меняется, тогда некрофил начинает вести себя активно. Но сам он никакого другого мира создать не способен: он не способен к свободному творчеству, его раздражают те, кто ведет жизнь в полной неупорядоченности, его раздражают случайности, ему действуют на нервы неожиданности – он всего этого боится. Ему потому так и приятно работать с механизмами, что он ориентирован не на жизнь, не на спонтанное творчество, а на механический мир. С механизмом все понятно: ты его включил – он работает, выключил – перестал работать. Вот ты взял автомат, передернул затвор – все ясно, работоспособен. А товарищ по подпольной борьбе – он не автомат, у него нет затвора, его не передернешь. Черт его знает, может у него, сукиного сына, есть свое представление о правильной тактике. Ему же надо доказывать свою правоту, его же надо убеждать, ему же не скажешь: «Да, Вася, ты, конечно, прав, но я главнее, поэтому пойдем в это болото и утонем там».

Непосредственно от социальной некрофилии, поскольку Фромм описывал её, в частности, на примере хорошо ему известного феномена германского фашизма (он наблюдал его своими глазами до 1933 года), можно перейти к его изучению массовой психологии фашизма. Фромм изучал именно массовую психологию. Он осознавал, что лидеры фашизма лично могут обладать другой психологией – не такой, как фашистская масса. Больше того, он осознавал, что активный антифашист обладает иной психологией, чем «массовый фашист». Его интересовал феномен именно «массового фашиста» как феномен подчинения. Фромм описал (на примере Германии), каким образом движение протеста средних слоев, которое носило, в общем-то, революционистский характер, бунтарский характер, противостояло власти, вдруг быстро переродилось в массовое движение тех же средних слоев, утратившее внутренний революционный потенциал. Как психоаналитик (он пользовался психоаналитической методологией), Фромм пришел к выводу, что здесь срабатывают садо-мазохистские комплексы с преобладанием именно мазохистских, то есть речь идёт о получении удовольствия от подчинения, от потери своей самости, от того, что ты включен в некую систему, которая защищает тебя, пусть она и подавляет, карает, ограничивает тебя. А внутренняя агрессия (возникающая из-за развития фрустрации) переносится вовне. Здесь срабатывает механизм «переноса». Почему оказалось, что фашистские движения тяготеют к экспансионизму? Почему они все ввязываются в бесконечные войны вовне? Почему они втягиваются в какие-то межнациональные, межгосударственные конфликты, даже когда ясно, что это в принципе грозит падением режима (когда очевидно, что можно втянуться в такую войну, которая исчерпает силы, если противников, допустим, очень много)? Они все равно ввязываются – потому что, с точки зрения Фромма, этот «массовый фашист» нуждается в каком-то