Наши времена - [77]

Теперь эти дневники и письма читает младший научный сотрудник архива Ньома Вайнштейн. Для того чтобы сделать короткую аннотацию, вполне достаточно поверхностного ознакомления с материалом, почитать две-три странички тетради, пробежать глазами несколько абзацев длинного письма. Так он и делает, иначе обработка фонда затянется на годы. Но часто бывает так, что, начав читать, он читает до конца. Ему кажется, что он поступит нечестно, ограничившись чтением второпях, вскользь. Ведь он — единственный читатель этих материалов, кроме него, по крайней мере в ближайшее время, ни одна душа не прикоснется к ним.

Много дневников, писем написано карандашом и уже изрядно поистерлись, а те, что написаны чернилами, тоже весьма поблекли, но, вчитываясь в эти истертые и поблекшие тетради, разрозненные четвертушки бумаги, он все больше ощущал необходимость не пропустить ни одного слова из написанного там. Возможно ли бегло, с пропусками читать дневник женщины, описывающей, как она лежала во рву под трупами расстрелянных людей и чудом выбралась из страшной могилы, а потом при лунном свете стала искать своих родителей-стариков, двух сестер, семилетнего ребенка, в тщетной надежде, что и с ними случилось чудо, что гитлеровские пули не попали в них и они остались живы? Женщина пишет, как она потом бежала среди ночи и даже ночные тени пугались ее — невиданного страшного призрака.

Прочитав много таких дневников, писем, Ньома невольно думает о том, что, если их все собрать в одну книгу, получилась бы самая трагическая книга в мире.

После дня, проведенного у стеллажа с коробками, обозначенными номером 2275, Ньома выглядит усталым, рассеянным, взгляд у него отсутствующий, он тогда не похож сам на себя, потом дома, в своей комнате, он начинает что-нибудь мастерить — больше для того, чтобы отвлечься от тетрадок, преследующих его и тогда, когда он их уже закрыл.

Его родители обеспокоены тем, что он занялся такой работой, она уже успела наложить на него определенный отпечаток, а между тем годы идут. Только три раза в году его младшему брату Эдику — парню компанейскому, весельчаку — удается затащить Ньому на вечеринку. Это бывает на Первое мая, в Октябрьский праздник и под Новый год. Тогда Ньома веселится, танцует с девушками, имеет у них успех, они потом звонят ему по телефону на работу, но дальше телефона знакомство не идет. Он не обнаруживает ни малейшего желания погулять с ними, тем более связать себя брачными узами, стать семейным человеком.

Мать все чаще напоминает ему, что пора жениться; правда, парень — не девушка, говорит она, парню торопиться не к чему, мать не хуже, чем жена, и сварит, и постирает, и поштопает. Но всему есть предел. Этак можно навсегда остаться холостяком. Ему уже, не сглазить, без малого тридцать, и пора ей, матери, нянчить внука…

Если бы только она знала, как ее сын спешил теперь в кино, на свидание с девушкой, которая понравилась ему. Спроси она у сына, почему понравилась именно эта девушка, а не другая, чем она привлекла его, он бы не смог ответить. Девушка ведь может привлечь едва заметной улыбкой на губах, торопливым застенчивым взглядом.

— Ну, вот и я… — протянул он Лизе руку. — Как хорошо, что вы пришли…

Они вошли в просторный кассовый зал. Билетов не было.

— В таком случае надо подумать, куда еще можно пойти. Подскажите, — обратился он к Лизе. — Во всем повинуюсь вам.

— Я пойду домой, — не долго думая, ответила она.

— Домой? — И Ньома так искренне рассмеялся, что невольно засмеялась и Лиза.

Ей нравились его непринужденность, непосредственность. Не было никакой натянутости, напряженности, обычно сопутствующих первой встрече.

Они направились по широкой аллее. В конце ее обширная площадка была осаждена голубями, усердно уничтожавшими кусочки булки, которые один из пенсионеров, совершающих свою вечернюю прогулку, извлекал из кармана пальто и бросал на круг оттаявшей, блестевшей чернотой земли.

— Эти сытые, отъевшиеся сизяки мало похожи на белую голубку, которую выпустил в свет Пикассо, — Ньома слегка взмахнул рукой, и голуби взлетели, но тотчас же снова вернулись на место, переваливаясь серыми, на крепких толстых ножках, тельцами и двигая тяжеловатыми хвостиками. Клевали они очень усердно, но не отталкивали один другого от крошек.

— Мне кажется, — заметила Лиза, — что голубка, неважно какая она — белая или сизая, самое милое, приятное и мирное существо.

— Нет, не все, — возразил Ньома. — Сизяка не сравнить с турманом. Турманы — смелые, сильные птицы! Как они кувыркаются в воздухе, настоящие асы.

— Видно, вы когда-то гоняли голубей.

— Больше наблюдал, как их гоняют другие. Но я читал про них.

— Вероятно, в «Жизни животных» Брема или в «Истории моей голубятни» Бабеля, — выказала Лиза свою начитанность.

— Да, Брема и Бабеля, а также, разумеется, слышал про голубя, который был выпущен из Ноева ковчега во время всемирного потопа. В Библии, кажется, не указано, что он был именно белый, но мы верим Пикассо.

Говорил он громко и немного резко. Некоторые прохожие оглядывались на него. Одна девушка даже внимательно посмотрела сначала на него, потом на Лизу, будто оценивая, достойная ли она ему пара.