Нашествие - [26]

— Бурмин ваш крестьян своих на волю распустил. Ай, молодец! Ай, благородно! Да ежели б он, как я, хоть рубль сам заработал… Если б он хоть одного крестьянина сам купил!

Митя не сдержался:

— Покупать и продавать людей, как скот, — это варварство!

— Митюш, будет, — тронула его мать. Спор был бессмысленным.

— Варварство? — поднял брови отец. — А обедать — не варварство? А штаны носить — не варварство?

— Какая связь… — залепетала жена.

— А такая, что обед ваш тот же крепостной мужик стряпал, Анна Васильевна! И я за него не триста, не пятьсот — я за него графу Шереметеву три тысячи заплатил. Которые заработал — я! сам!

Добавил из-за газеты:

— А ваш господин Бурмин только профукивать умеет. К чёрту такого приятеля.

— Это я сам решу! — пригрозил Митя.

Отец показался из-за газеты:

— Дерзишь? Вот ваше влияние, Анна Васильевна.

Но взрыва, которого она боялась, не случилось. Шишкин степенно сообщил:

— Вот что, Митя. Помру я, делай как знаешь. Хоть по миру иди. Бог тебе судья будет. А пока я жив, с дрянными людьми водиться тебе не дам.

«Обошлось», — понадеялась Анна.

— Идём, Митя.

Но Митя пошёл пятнами — совсем как мать. Зашипел на отца:

— Бурмин вам дрянь. Князь Несвицкий тоже дрянь. Какие ж тогда хорошие?

Мать испугалась:

— Что же… — Залепетала: — Ведь господин Бурмин вот-вот прибудет… В библиотеке уж накрыли…

И к мужу:

— Вы велите… велеть не принимать?

Муж резко наклонился к ней — заглянул в склонённое лицо:

— Вы дура, Анна Васильевна? Иль глухая?

Откинулся:

— Я такого не говорил. Хамить я своему сыну не советовал. Позвали гостя, так примите.

Вошёл и безмолвно остановился лакей. Он был в замешательстве.

Мать отвернулась, не желая делать прислугу свидетелем ссоры.

Шишкин-отец недовольно оборотился:

— Ну чего? Язык проглотил?

Лакей был смущён:

— Ваше благородие… изволили приказать доложить… Человек Ивиных. Дожидается…

— А, Васька, что ль? — вспомнил своё поручение Шишкин. — Ну так и скажи русскими словами! Что ты сопли-то жуёшь! Иду.

Глава семейства вытянул из кармана большой клетчатый платок. Утёр лицо. Подогнул крепкие ноги, упёрся. Поднял с дивана дородное тело. Понёс.

Что он вышел, Анна поняла даже не глядя — по облегчению, которое охватило её. Точно она опустилась в ванну с тёплой водой.

— Маменька, вы не должны сносить такое обращение… Все эти годы. Довольно! Он… Вы… Я…

Анна смогла улыбнуться:

— Иди-иди, Митенька. У Саши урок наверняка закончился. Пойду справлюсь об его успехах, пока учитель не ушёл. Желаю вам с господином Бурминым приятно провести время. Кланяйся ему от меня.

Анна Васильевна была благодарна сыну за сочувствие, но не могла принять. По совести — не смогла. Даже ненавидеть мужа толком не получалось. Напротив, она чувствовала себя перед ним виноватой. И подозревала, что муж — тупой и грубый — это как-то тоже почуял, оттого и придирался, грубил, искал ссор: сердце её было счастливо. Оно было занято.

У дверей детской Анна Васильевна Шишкина спохватилась, остановилась. Возвела очи горе, поморгала. Слегка побарабанила под глазами пальцами. Несколько раз ущипнула себя за щёки, да так и остановилась — ужаснувшись тому, как сама смешна и нелепа. «Старая обезьяна. Он мне в сыновья годится», — с отвращением к себе попробовала подумать, но отвращения не испытала, только волнение. «Это надо выяснить раз и навсегда. Прекратить». Вошла, одновременно постучавшись.

Младший её сын поднял голову от тетрадок. А учитель — высокий молодой человек в сером сюртуке — обернулся и покраснел.

— Ах, простите, я думала, вы закончили. — Анна Васильевна понадеялась, что она-то не покраснела. «С чего бы мне краснеть? Глупость. Нет же ничего».

Учитель поклонился:

— Мы было закончили, но… Я…

Резвый мальчик перебил:

— Семён Иваныч рассказывал про Гармодия и Аристогитона.

— Про Гармодия… это хорошо, — повторила Анна Васильевна, плохо соображая, что сказал ей сын, погладила его по темени.

— Тираноборцы! — оживлённо пояснил мальчик.

— Извините, я заговорился и забыл о времени, — поклонился учитель.

«Ничего он не забыл!» Анна Васильевна чувствовала, как щёки её горят.

— Как Сашины успехи?

— Мы, изволите видеть, сделали урок по арифметике, по латыни и по истории. А после обеда — из русской истории.

Учитель глядел ей в глаза — и тоже погладил Сашу по темени. Повторил её движение.

Мальчик удивлённо поглядел: на учителя, на мать. О нём говорили. Но на него ни разу не посмотрели. Его гладили — но как мяч, который передают друг другу.

— Из русской истории, — кивнула, не вслушиваясь, Анна Васильевна.

На другом конце комнаты открылась дверь. Старая няня просунула голову в чепце, неодобрительно посмотрела на учителя. Саша тотчас соскользнул со стула:

— Матвеевна! Бегу! Это я виноват. Я хотел про братьев Гракхов…

Старушка приоткрыла дверь шире, пропуская Сашу:

— Что ж вы заучились совсем, барин. Ждём вас не дождёмся. Пожалуйте обедать, сударь мой.

Бросила на барыню взгляд. Затворила дверь.

«Как она на меня глянула». Анна Васильевна в замешательстве взяла Сашин карандашик, повертела его в руках: «Почему она на меня так посмотрела? Я же ничего такого не делаю».

— Это животное не стоит вашего мизинца, — тихо произнёс учитель.