Нашествие арабуру - [44]
Так вот, император Кан-Чи страшно удивился:
— Как же так?! — вскричал он, сидя на троне в своем замке на двенадцатиярусной пирамиде Оль-Тахинэ, голой, как морская скала. — Даже в нашем краю никто никогда не видел говорящих голов. А здесь у меня под боком она еще и ушла, совершив самое дерзкое преступление — оболгав власть и Богов, такого быть не может! Такие поступки надо пресекать в корне! Куриное дерьмо!
И ничтоже сумняся, решил посетить государственную тюрьму Тайка. Пойду-ка я взгляну, что произошло, решил он. Тем более, что в ней как раз сидят эти самые преступники, которые убили брата. Нельзя допустить, чтобы они сбежали таким же необычным способом, как диковинная голова. Впрочем, думал он, дурная страна Се-Акатль. Ненормальная. Не нравится она мне. Все здесь неправильно. Не по-нашенскому. Надо срочно все переделывать. О, великий Ицампа[130], помоги мне!
— Мудрое решение! — похвалил его главный жрец Якатла.
Главный жрец Якатла была маленьким и старым. Он родился таким. Голос у него был писклявый и противный. Передвигаться он сам не умел из-за кривых ног. Его носил раб Тла в специальных носилках, которые крепились у него за спиной. Плечи и руки у раба Тла были искусаны и исцарапаны Якатла. Император Кан-Чи давно бы от него избавился, но Якатла представлял собой власть жрецов и с ним приходилось считаться.
Тот день начался вообще необычно. Натабура еще дремал, когда почувствовал, что с ним снова творится что-то неладное — он находился в клетке и как бы одновременно вне ее. Мало того, он вдруг увидел Афра, который сидел в какой-то хижине вместе с Баттусаем и вел дивные речи:
— Скажи, гав!
— Гав! — отвечал Баттусай.
— Скажи, р-р-р!..
— Р-р-р! — покорно рычал Баттусай.
— Учитель! — воскликнул Натабура, продирая глаза, и осекся.
Учителя Акинобу, который все последнее время пребывал гораздо выше — под самым потолком, там не было, его не было и ниже, и вообще — даже в клетке.
— Учитель… — на этот раз шепотом позвал Натабура и выпучил глаза.
Страх овладел им. С перепугу он забыл, о чем хотел рассказать. А хотел он рассказать о том, как Афра обучал Баттусая своему собачьему языку и что это было более чем удивительно, но еще более удивительное заключалось в том, что учитель Акинобу находился по другую сторону решетки. Мало того, он преспокойно шел себе по тюремному двору, словно прогуливаясь, и даже разговаривал со стражниками. Зачем? Почему он там? — оторопело подумал Натабура. Ведь так не бывает!
— Бывает, — сказала учитель Акинобу. — Это и есть шанти.
— Шанти? — глупо переспросил Натабура и живо обернулся.
— Да, да, шанти, — подтвердил учитель Акинобу. — Но на самом деле меня там не было. Я все время находился в клетке.
— Но я вас видел… — Натабура оглянулся и снова посмотрел на тюремный двор, — я только что вас видел там!
— Да, я немного погулял, размял ноги. Кстати, ты можешь сделать то же самое.
— Не-е-е… — нервно отказался Натабура. — Мне и здесь хорошо.
Он просто не решился. Не решился испытать чувство раздвоения. Ему казалось, что если он выйдет из грязной вонючей клетки, то лишится незримой защиты, которую она ему давала, даже может разучиться летать — ведь он еще не был уверен в себе так, как учитель Акинобу.
— Ну как знаешь, — учитель глянул на него сверху вниз, потому что опять находился под потолком, и усмехнулся.
— Значит, мы можем сегодня сбежать? — с надеждой в голосе спросил Натабура, завидуя ясному уму учителя.
— Нет. Еще рано. Это опасно. Да мы и не сможем.
— Но почему? Почему не сможем?
Как я глуп, как я глуп! — страдал он. Задаю глупые вопросы. Юка должна презирать меня.
— Потому что мы еще не совершенно просветленные. Ждать надо и читать сутры день и ночь, день и ночь, ибо… — и он процитировал: «Те, кто видел меня телесным, те, кто преждевременно последовал за моими сутрами, предались лжемыслям, — те люди не узрят меня». Понял?
— Понял, — огорченно кивнул Натабура, хотя понял только одно: придется во всем довериться учителю и главное — ждать и ждать, а ждать не хотелось.
Учитель Акинобу и сам не знал, когда придет пора бежать. Знака не было. Он ждал его давно, но чувствовал, что время еще не пришло.
Рано по утру, когда солнце только-только вставало над морем и равниной Нара, а в воздухе еще витала ночная прохлада, зазвучала писклявая музыка рожков, непривычная японскому уху, громкий бой барабанов, и в тюрьму на белом коне въехал император Кан-Чи. На нем был наряд из белых перьев. Три пера черного цвета в короне символизировали траур по единоутробному брату. Руки и ноги у императора были украшены золотыми кольцами, а тело блестело от благовонных масел. Кроме двадцати пяти воинов арабуру, которые его охраняли, его также сопровождал огромный черный, как сажа, пес по кличке Мурасамэ, что значит «Великолепный». Мурасамэ был славен тем, что способен был загрызть медведя и сражаться сразу против трех разъяренных вепрей, а убить человека для него было сущей ерундой, даже если этот человек был в двойных доспехах.
