Нашествие арабуру - [42]

— Вот, таратиси кими… — почтительно кланяясь, указал Мунджу дрожащей рукой.

— Синдзимаэ! — брезгливо произнес Бугэй, цокая языком, и приблизился к дурно пахнущему Саду голов, не понимая, на какую из них ему показывает Мунджу, ибо голова генерала ничем не отличалась от голов других преступников.

Вдруг крайняя голова открыла глаза и произнесла:

— Отдай мой меч!

Волосы у Бугэй встали дыбом, а колени сами собой подогнулись. У него появилось непреодолимое желание бежать — куда угодно, лишь бы подальше. Такой ужас он испытывал в детстве, когда принял пьяного отца за демона. А теперь второй раз — еще бы, говорящая голова! Воистину мир полон жутких тайн. Он с трудом устоял на ногах. Все его подчиненные, включая начальника государственной тюрьмы Тайка — Мунджу, попадали в пыль и лежали ниц. Наступила звенящая тишина, только где-то высоко в небе чирикала беспечная птичка, да на тополях шелестела листва.

Но недаром Бугэй в свое время общался с духами и демонами всех сословий и даже с самим Богом смерти — Яма.

— Кто ты? — спросил он не очень твердым голосом, приготовившись, если что, к быстрому отступлению за пределы тюрьмы.

— Я генерал Го-Тоба, — важно ответила голова. — Верни мне мое тело, меч и принеси самого лучшего сакэ.

— Да будет воля твоя, — не посмел ослушаться Бугэй, ибо знал, что с такого рода вещами не шутят ни Боги, ни смертные.

Бросились искать тело генерала. Голова между тем вещала:

— Однажды горная корова — комолая, лопоухая и неопытная, незнакомая с пастбищем, не умеющая бродить по склонам гор, решила: «А что, если я пойду в направлении, в котором никто никогда не ходил, чтобы поесть сладкую травку, которую я еще никогда не ела, попить проточную воду, которую я еще никогда не пила?!» Она подняла заднее копыто, не поставив твердо переднее, и в результате не отправилась в направлении, в котором никогда не ходила, чтобы поесть траву, которую никогда не ела, и попить воду, которую никогда не пила. Что касается места, где стояла глупая корова, когда к ней пришла мысль: «Что, если пойти в направлении, в котором еще никогда не ходила, дабы поесть сладкую травку, которую я еще никогда не ела, и попить воды, которую я никогда не пила», то корова никогда бы не вернулась назад. А почему?! Потому что она — комолая, лопоухая, неопытная горная корова, незнакомая с пастбищем, не умеющая бродить по склонам. Аналогично пришелец — лопоухий, неопытный, незнакомый с пастбищем, не умеющий входить и пребывать в первой дхьяне — в упоении и наслаждении, которые являются следствием успокоенности, сопровождаемым направленной мыслью и правильностью оценки — не понимающий сути происходящего, не вникает в нее, не занимается ей, не закрепляется в ней. Он думает: «А что, если я, правильно понявший успокоение направленность мысли и оценки, войду и останусь во второй дхьяне — в упоении и наслаждении, рожденными прежним опытом». Он, оказывается, не способен входить и оставаться во второй дхьяне. К нему приходит на ум: «Что если я вернусь и останусь в первой дхьяне, чтобы все понять все заново?» Он, оказывается, не способен войти и остаться в первой дхьяне. Его называют пришельцем, который споткнулся и упал, как горная корова, комолая, лопоухая и неопытная, незнакомая с пастбищем, на которое попала, не умея бродить по склонам гор.

Бугэй перепугался пуще прежнего. Он понял, что если кто-то из арабуру услышит такие речи, то ему, всесильному начальнику городской стражи, не то что несдобровать, а даже думать о жизни не захочется, будет он вымаливать смерти — хоть какой-нибудь, хоть завалявшуюся, хоть самую захудалую, но и этого не будет, ибо арабуру слыли мастерами по части медленного лишения жизни.

Принесли тело генерала — изрядно попорченное пытками, с ввернутыми суставами, со сломанными костями, с ободранной кожей и абсолютно голое. Голову со всеми предосторожностями сняли с шеста и приладили к телу. Три стражника при этом умерли от ужаса, а четверо лишились рассудка. Мунджу казался спокойным, но это стоило ему огромных усилий, чтобы не закричать во все горло. Это мнимое спокойствие вышло ему боком: в голове у него что-то сдвинулось, и он стал заговариваться:

— Намаку саманда бадзаранан сэндан макаросяна соватая унтарата камман[120], — хотя от роду не умел говорить ни на каком другом языке, кроме японского.

— Не так, — произнес генерал, покрякивая от удовольствия и встряхиваясь, как собака, всем телом. — А так, — и перевернул голову на сто восемьдесят градусов. Оказалось, что впопыхах голову водрузили задом наперед. — Где мой меч?!

Низко кланяясь, как перед новым императором арабуру, Бугэй преподнес ему оружие и самое лучшее шелковое кимоно, надушенное китайскими благовониями, и самые лучшие варадзи[121] из самой лучшей рисовой соломы — легкие, как пушинка, и мягкие, как лебединый пух. Он даже хотел предложить омыть генералу лицо, да испугался его гнева. Го-Тоба не спеша оделся, обулся, засунул меч за оби, с жадностью опорожнил бутылочку в меру согретого сакэ и важно, ни на кого не глядя, вышел из тюрьмы, трижды плюнув в воротах и запев песню самурая о том, как легко возвращаться домой после трехкратной победы. К вечеру на том месте, где плюнул генерал, вырос железный куст с колючками. Стражники вырвали тот куст и выбросили за стену, а поутру он снова вырос. Снова вырвали тот куст и снова выбросили за стену. А по третьему утру вырос снова не только тот куст, но и кусты по другую сторону тюремной стены. Тогда Мунджу испугался и приказал прорубить новые ворота, а те кусты — страшные и таинственные, приказал не трогать. И стали те кусты называть чертополохом, и стали на него прилетать кровавые бабочки — души казненных в государственной тюрьме Тайка, а уж за этими бабочками стали приходить хонки всех мастей, и всем стало очень-очень страшно.