Нашествие арабуру - [45]

Все тамошние стражники, включая начальника тюрьмы — Мунджу, пали ниц и не смели поднять глаз. Даже Бугэй распластался на земле, хотя император жаловал его особой почестью — ему разрешалось лежать на боку и смотреть на императора, только отвечать без позволения не дозволялось.

— Ты ли это, Бугэй? — спросил император, брезгливо поводя носом, потому что пахло нечистотами, кровью и мочой, а над отрубленными головами вился рой мух, и все это несмотря на то, что за три дня до визита императора тюрьму отчистили и надраили, как золотой рё.

— Отвечай, когда с тобой разговаривает наш господин! — потребовал первый великий министр Дадзёкан, но из деликатности только слегка пнул бывшего повара, а черный Мурасамэ зарычал, показывая огромные белые клыки, с которых капала слюна.

Хотя первый великий министр был арабуру, он взял себе японское имя, дабы стать ближе и понятнее здешнему народу. Он даже одевался в местные одежды и причесывался на японский манер, а также учил местный язык, хотя официально тот был запрещен.

— Отвечай! — пискляво потребовал главный жрец Якатла и в очередной раз укусил своего раба Тла.

Тла даже не шевельнулся. Он был огромным, как император Кан-Чи, и привык к укусам своего мучителя.

Бугэй, который для такого торжественного случая надел парадную камисимо[131], лежал, уткнувшись носом в землю — там муравей тащил какую-то былинку и ему не было дела до всех людских страстей вместе взятых.

— Не смею в вашем присутствии, — едва пролепетал Бугэй.

Так полагалось отвечать. Ответь Бугэй по-другому, он мог лишиться головы. Черный Мурасамэ удовлетворенно понюхал Бугэй, у которого душа ушла в пятки и, подняв лапу, помочился на него.

— Теперь ты тоже мой пес, — засмеялся император Кан-Чи, но глаза его остались холодными и пустыми, как море в декабре.

— Благородная собачка… — униженно пробормотал Бугэй, — благородная… у нас таких не водится…

Но гордость, скользкая, как змея, вертелась в нем, и он стал оправдываться: будь я самураем, подумал Бугэй, я бы этого не перенес, да и меня бы запрезирали. Будь я самураем, я бы разорвал его на кусочки и скормил бы его псу. Но! Но я не самурай. Стало быть, меня и презирать не за что. А раз я червяк, то мое дело угождать, лишь бы выжить.

— Говори, я разрешаю, — велел император, нюхая пахучую индийскую палочку.

— Встать, титлак! — приказал первый великий министр Дадзёкан, тоже нюхая пахучую индийскую палочку.

— Да! Встань! — прокричал Якатла.

Бугэй, рискуя попасть на острые зубы Мурасамэ, подскочил, словно его ткнули в зад копьем:

— Слушаюсь, таратиси кими!

Что обозначает слово «титлак», Бугэй не знал, просто иногда он слышал это слово из уст арабуру и мог только догадываться о его значении.

Черный Мурасамэ снова заворчал. Он не любил резких движений, а тем более у людей, которых не любил хозяин.

Со всей предосторожностью, на которую Бугэй был способен, и угодливо улыбаясь псу, он подвел императора к Саду голов, точнее, к шесту, на котором еще три дня назад была воздета голова непокорного генерала Го-Тоба. Бамбуковый шест на всякий случай вымыли от крови, а землю вокруг него посыпали песком. Предосторожность эта оказалась нелишней. Еще накануне Бугэй донесли, что к шесту относятся, как к святыне, и что стражники по ночам поклоняются ему, словно Будде. Землю же, пропитанную кровью генерала Го-Тоба, тайком разнесли по тем окрестным монастырям, которые еще сохранились, а специальные ходоки, одетые, как крестьяне, унесли еще дальше: и на все побережья, и в горы, и даже на самые-самые дальние острова, передавая из уст в уста новую легенду о непокорном генерале Го-Тоба, который не умер даже после самых жестоких пыток арабуру, а живет и борется вместе с народом. Знал ли об этом император арабуру или, не разбираясь в тонкостях местной религии, готов был совершать другие кощунственные поступки, Бугэй судить не мог. Но предупреждать императора не собирался. Своя голова дороже. Это была завуалированная месть, на которую был способен лишь местный житель. Бугэй мстил еще и за собственное унижение, полагая, что теперь у японцев появится лишний повод ненавидеть пришельцев.

— Здесь? — брезгливо спросил император Кан-Чи.

В этот момент начальник тюрьмы Мунджу молил всех Богов, чтобы жирные, толстые мухи, отъевшиеся на человеческой плоти, не так вызывающе жужжали и, не дай Бог, не садились бы на благородный нос императора Кан-Чи.

— Да, мой господин, — по-прежнему не глядя на него, поклонился Бугэй. — Здесь, вот на этом самом шесте.

Черный Мурасамэ подошел и помочился на него тоже. Бугэй от ужаса закрыл глаза. Теперь эта весть разнесется по всему городу, и дни черного Мурасамэ сочтены. Теперь любой самурай почтет за честь убить его. Да что там самурай — любой прохожий! А что сделают с императором Кан-Чи, Бугэй даже не представлял. Следовало подумать о своем будущем, но думать было поздно.

— Хм… — недоверчиво произнес император, глядя на свежий песок. — Ты хорошо справляешься со своими обязанностями.

Бугэй копчиком почувствовал, что его жизнь висит на волоске.

— Он хорошо справляется, — спас его первый великий министр Дадзёкан.