Наш Современник, 2005 № 11 - [6]

Я уже перестал удивляться тому, что все здешние люди говорили о Бунине, как об очень близком, родном человеке. Они гордились не тем, что являются бунинскими земляками, а что Бунин приходится им земляком. Они как бы брали его под свой патронаж, под свою защиту, интуитивно радуясь, что он наконец через много лет возвращается на свою Родину, и прежде всего к ним, на елецкую землю. И эта всенародная, в буквальном смысле, защита великого писателя была в своей простоте и строгой определенности трогательна до слез.

— Я его хорошо помню. — Высокая старуха держала руки на животе, поддерживая ими тяжелые, низкие груди под свободной темной кофтой.

— Я тоже его помню, — вставила слово другая старушка, поменьше ростом.

— Как ты могла его помнить? — спокойным басом возразила высокая. — Ты ишшо махонькая была.

— Сколько вам лет? — поинтересовался я у высокой.

— Восемьдесят один, — спокойно ответила она.

— А мне семьдесят три, — вставила низенькая.

— Ну я и говорю — молодая.

— А вы его, Ивана Алексеевича, хорошо помните?

— Как же не помнить? Я уже девчонкой в понятии была. Вяжем раз так-то поденщину, он к нам и подошел. Прямой, строгий. Мы, девки, боялись с ним встречаться. Смотрит не мигая, того и гляди всю тебя «спишет». Аж мурашки по телу. У него и кличка у деревенских была: «Клык».

— А где же господский дом стоял?

— А вон, на бугорочке. Аккурат над самым прудом. Да одна только слава была, что господский дом. Не лучше крестьянского: деревянный, под соломой. До самой войны стоял. Немцы его сожгли, когда отступали. Пришли, значит, ихние партизаны…

— Каратели, — поправила низенькая.

— Я и говорю: каратели… Двое их было. Поплескали карасином-бензином, спичку под пелену… А много ему надо? Пыхнул свечкой. Наши в революцию жгли, немцы — в войну. И чего он им мешал? Стоял бы да стоял…

— Да рази они дом жгли? — Низенькая старушка аккуратно вытерла сухие губы концом головного платка. — Они память жгли.

К колодцу набежала ребятня, подошли еще какие-то женщины, на бугре собралась приличная толпа.

— Народу-то! — удивилась высокая старуха. — Народу-то! Эх, сюда бы гармониста какого ни то, сопливенького — вот тебе и «улица».

— А вас в связи с Иваном Алексеевичем часто навещают? — поинтересовался я.

— Из города, что ли? Не, какое там часто! Не дозовесси. Тут как-то, чуть не о позапрошлом годе…

— О позапрошлом… — подтвердила низенькая.

— Я и говорю… Понаехали, значит, из Ельца. Вроде как студенты. Напитков навезли, печеньев… Собрали нас, старух: расскажите да расскажите, как было в старину. Ну, мы им цельный вечер показывали, как невесту смотрели, как венчались, как свадьбу играли. И за жениха, и за невесту, и за дружек. И пели, и плясали. Они прям со смеху помирали. А потом понабрали у нас рушников тканых, старинных, ширинок, кросен цельный ворох, и потуда мы их и видели. Говорили: для музея. Да нам не жалко, лишь бы в хорошие руки.

Какой-то человек поднимался к нам на бугор, размахивая руками.

— Никак Иван Николаевич спешит? — Высокая старуха из-под ладони посмотрела на идущего.

— Иван Николаевич и есть, — подтвердила низенькая.

Нетрудно было угадать первую фразу вновь прибывшего.

— Вы к Ивану Алексеевичу?

Узнав, что мы никакая не делегация, а приехали сами по себе, он, казалось, обрадовался еще больше.

— Позвольте, как говорится, представиться, — сказал он, выравнивая дыхание, — Иван Николаевич Красов.

Сказал громко, с чуть излишним достоинством в голосе. Я назвал свою фамилию.

— Нет, вы, я вижу, не совсем поняли, — улыбнулся он. — Я говорю: Красов.

Ничего не понимая, я снова назвал свою фамилию.

— Ну, нечего делать, придется вам напомнить.

И заговорил ровным голосом без пауз и интонаций:

— «Прадеда Красовых, прозванного на дворне Цыганом, затравил борзыми барин Дурново. Цыган отбил у него, у своего господина, любовницу. Дурново приказал вывести Цыгана в поле, за Дурновку, и посадить на бугре. Сам же выехал со сворой и крикнул: „Ату его!“. Цыган, сидевший в оцепенении, кинулся бежать. А бегать от борзых не следует…» Ну, вспомнили? Это начало бунинской «Деревни». А Цыган, которого затравили, — мой прапрадед… Вы небось устали? Пойдемте ко мне. Мой дом вон он, через лощину.

Я уже ничему не удивлялся. Сказка продолжалась. Реальные люди роднились с литературными героями. Бугор, заросший гусиной лапкой и подорожником, хранил в своей глубине остатки бунинского дома. Сухие лощины, извивы дорог, пробитые здесь сотни лет назад, овраги, заросшие корявым, низкорослым дубняком, созревающие хлеба на полях — все было, как живой водой, напитано памятью о пребывавшем здесь когда-то и, казалось, навсегда забытом писателе.

Мы пробыли у Ивана Николаевича сутки. Учитель на пенсии, он страстно любил творчество Бунина. Он бывал счастлив, когда видел, что кто-то хоть в малой степени не то что любит, но попросту интересуется писателем. О Бунине он был готов рассказывать часами. Единственно, чего он опасался — это чрезмерно утомить слушателя.

— Мы были соседями Буниных по Озеркам. Рядом жили, в Чубаровке. Так мать рассказывала: Людмила Александровна, матушка Бунина, частенько прибегала к нам в дом ночевать вместе с маленьким Ваней. Отец-то Ивана Алексеевича, Алексей Николаевич, мужчина был серьезный. Как, значит, подопьет лишнего, и ну гонять Людмилу Александровну: «Гоп-гоп, Людмилка!». А так, когда трезвый, золотой был человек. Настоящий русский характер.