Наш Современник, 2005 № 11 - [4]

Да, говорил я себе, все так. Но место-то, где стоял родовой бунинский дом, все-таки осталось! Какие-нибудь одичавшие кусты сирени (сирень долго живет) остались! Каменные плиты на родовом деревенском кладбище ведь точно остались! Наконец, поля, холмы, весь этот простор, степные дали, ровно, как циркулем, очерченные по окоему голубой линией горизонта, — это же все осталось, как было и при Бунине! Не могло не остаться! Разве этого мало?! Пытаясь определить точное географическое место рождения писателя, я ткнулся в городские учреждения культуры: библиотеку, архив, музеи. Спрашивал одно: где родился Бунин?

— У нас, на проспекте Революции, — отвечали мне.

— Он не мог родиться на проспекте Революции.

— Как же?.. Дом и теперь стоит… Ах, да… Не на проспекте Революции, а на бывшей Дворянской…

— А дальше?

— Что «дальше»?

— Здесь он жил первые бессознательные годы. А где было, так сказать, родовое гнездо его отцов?

— Точно не знаем. Где-то здесь, в нашей области… А может, уже в Липецкой… Или Орловской… В общем, здесь где-то…

И обводили рукой вялый, неопределенный круг, долженствующий обозначать место обитания старинного рода (литовские корни!) Буниных. Короче, отыскать точное место, где жил писатель, мне не удалось. «Где-то здесь!..» — и все тут. Тогда я сказал жене:

— Поедем-ка мы в Елец.

— Почему именно в Елец?

— Потому что Елец — это Елец! — ответил я с уверенностью в голосе. — В Ельце Бунин учился в гимназии, в Ельце жила Оля Мещерская из «Легкого дыхания», и вообще, название этого города можно отыскать в каждом третьем рассказе. Как же не Елец?

Семейный стаж у моей жены был еще невелик, и она в конце концов согласилась. Междугородный автобус, трепеща занавесками в салоне, с приличной скоростью бежал по Московскому шоссе. За окнами разгорался погожий августовский день. Кругом желтели скошенные поля, отражая солнечный свет, и от этого на душе было празднично и радостно, как в комнате с только что вымытыми дощатыми полами. Это праздничное настроение держалось ровно до того времени, как наш автобус скрипнул тормозами и водитель объявил в микрофон:

— Елец! Конечная!

Площадь перед автовокзалом была невелика и по провинциальному запущена. Подъезжали и отъезжали пыльные автобусы. Пассажиры, одетые по-дорожному, скупо, с мешками и корзинами, старались поскорее занять свои места в салонах, точно лишнее пребывание в городе было для них тягостно, как ненужное гостевание у случайных знакомых. Здание автовокзала, маленькое, серое, походило на бесформенный сарай, построенный неизвестно когда и неизвестно из чего. Но внутри было прохладно и относительно чисто. Середину помещения занимали деревянные двойные сиденья с высокими выгнутыми спинками. Сиденья были старыми, сделанными, очевидно, еще до войны, о чем говорили вырезанные клейма НКПС. Они пахли карболкой и застарелой бедой. Сидеть на них было жестко, неуютно. Надо было срочно решать, что делать дальше. Хриплый мужской голос в репродукторе то и дело объявлял автобусные маршруты, но, казалось, никто во всем мире не знал номер нужного мне маршрута и конечный его пункт. Предотъездные радужные планы летели ко всем чертям. Жена сидела на деревянной скамейке и ждала. Я подошел к расписанию автобусов. Названия маршрутов звучали непривычно: Ново-Животинное, Платава, Синие Липяги, Старая Ведуга, Скупая Потудань, Таловая, Тербуны, Синдякино, Вертячье, Курино… Боже мой, какая старина! Какая древность! Многие их этих имен наверняка возникли во времена легендарного Елецкого княжества, забытого историками. Они пережили татарщину, они звучали при жизни Ивана Алексеевича Бунина, они переживут и наши времена…

Чья-то большая, темная от грязи или копоти ладонь легла на мое плечо и отодвинула меня от расписания. Огромный мужик с синим от застарелого пьянства лицом с черными отвисшими подглазьями стоял за моей спиной и тупо глядел на расписание автобусов. Вряд ли он что-либо видел или соображал. Покачиваясь, он постоял немного и вдруг, задрав ногу, полез на стену. В буквальном смысле. Он страшно упал спиной на пол, но тут же поднялся и вновь стал тупо повторять свой эксперимент. И делал он это до тех пор, пока какая-то женщина, такая же синяя от пьянства, не увела его на улицу.

— Скважина, — бормотала она, поддерживая огромное, вялое тело мужика. — Пойдем, скважина, там еще осталось…

Господи, прямо персонажи из бунинского «Суходола». Жена смотрела на меня уже с укором, точно я был виновником увиденной сцены. И в самом деле, надо было на что-то решаться. Не сидеть же на скользких скамьях в ожидании неизвестно чего. Может, это мой маршрут объявляет хриплый репродуктор. Я поднялся по узенькой лестнице на второй этаж, куда-то под крышу, и ткнулся в единственную дверь. На ней не было никакой таблички. За дверью, в маленькой комнатушке, спиной ко мне сидел человек в черной служебной фуражке и что-то кричал в микрофон. Очевидно, это и был диспетчер. Я сказал: «Простите». Он повернул ко мне потное круглое лицо:

— Что надо?

И тут же вновь уткнулся в микрофон.

И тут я понял, что миссия моя обречена на неудачу. Как объяснить этому задерганному человеку, который не то что Бунина, а вообще кроме газет вряд ли что в своей жизни читал, как ему объяснить то, чего я хотел? И все-таки я попробовал. Как можно доходчивее, вразумительно и не спеша я стал говорить, что я артист из Москвы, что я хочу поставить спектакль по произведениям большого русского писателя и что писатель этот, по всем предположениям, жил когда-то здесь, под Ельцом, более того, он учился в елецкой гимназии…