Наш Артем - [67]

Но на следующий день Артем изменил маршрут и подъехал к дому англичанки в пять часов утра. Конечно, все еще спали, на это он и рассчитывал. Прихватил с собой кусок бумаги, карандаш и гвоздик. В записке, которую он приколотил к дверям, было по-английски сказано, что ни одна добропорядочная англичанка не станет напрасно затруднять людей, заставляя их приезжать раньше, чем нужно. Хлеб оставить было некому. В тот день британская традиция была нарушена дважды: с завтраком опоздали и завтракали без хлеба.

Но, что поразительно, хозяйка, казалось, должна была на следующий день встретить белого кули еще более изощренной бранью, но она была совершенно потрясена, во-первых, тем, что кули сделал ей выговор, и, во-вторых, что он умеет писать по-английски. Видимо, леди рассказала об этом мужу, муж еще кому-то, инцидент стал известен всему сеттльменту, и теперь англичане, встречая его на улицах с тележкой, не отворачивались, они останавливались, показывали пальцами, что-то злобно бросали вслед.

Подобные нравы характерны только для проходимцев, но именно они и представляют здесь Европу.

Наседкин заглянул в чулан и, заметив, что Артем не спит, протянул ему газету:

— Я по-английски еще плохо кумекаю, но разобрал, что пишут о нас.

Артем продел возмущенную заметку о том, что русские компрометируют европейцев, выполняя работу кули.

— Ах, компрометируем. Ладно! Завтра они и не так завопят!

— Что ты задумал?

— Увидишь.

Нога еще не поджила, не спала опухоль, трудно было шагать с тележкой, но Артем не хотел откладывать задуманный «спектакль».

В полдень китайские кули и рикши обедают. Смех и грех этот обед. В полдень на улицах Шанхая появляются торговцы горячими лепешками и сладким картофелем. Они знают, что ни у кули, ни у рикши нет денег на покупку риса. Да и лепешка не всем по карману, и многие толпятся вокруг продавца только для того, чтобы понюхать, как пахнет эта еда обездоленных.

В такие часы состоятельные китайцы предпочитают не выходить на улицу, не видно и европейцев.

Артем подтащил тележку к тротуару, многие китайцы узнали этого удивительного русского. Но они никогда не видели, чтобы он обедал вместе с кули. Артем же купил лепешку, сладкий картофель, уселся рядом с китайцами на обочину тротуара и с аппетитом начал уписывать свой обед. Артема окружили, Артему сначала робко, а потом и во весь рот улыбались, а он, смеясь, делился лепешками, хлопал кого-то по плечу. Его китайский лексикон не шел дальше «шибко шанго» — «очень хорошо». Все у него очень хорошо и особенно хороши эти китайские парни, и нечего им испуганно озираться, если мимо проходит какой-либо толстосум. А толстосумы нет-нет, да и проходили мимо этой толпы, шипели с презрением, готовые позвать полисмена. Подумать только: европеец обедает с кули и рикшами!

Артем задорно показывал толстосумам язык, осмелевшие китайцы делали то же самое; впрочем, они не знали, что означает этот жест, но европейцы в ответ показывали Артему кулак, значит, язык — что-то обидное для них.

Артем не ошибся, на следующий день не только английские, но и французские газеты возмущенно шумели по поводу «наглой выходки этих русских».

Наседкин рассказал Артему, что сегодня повстречал на улице своего нагасакского знакомца Саню-кочегара. Саня где-то работал поваром и уборщиком, жил с несколькими русскими в довольно просторной квартире, но вот на днях все его «благополучие» рухнуло. Товарищи разбрелись, в квартире остался только он и еще один Саша — колбасник. А квартира стоит двести долларов в месяц, где взять такие деньги? Артем задумался. Ему, да и его друзьям страшно надоел тесный чуланчик, в котором они ночевали. Ночью в печи горел газ, горел скверно, вонял и вместе с тем забирал весь кислород из помещения. У них постоянно болела голова, глаза разъедала сажа. Но жизнь в чуланчике имела два преимущества — не нужно было платить за квартиру, и всегда находились бесплатные сухари, которыми можно было позавтракать и поужинать. Это позволяло откладывать немного денег даже из той нищенской оплаты, которую они получали. Откладывать на отъезд.

Но Артему хотелось сколотить коммуну, в которую бы влились новые люди. Хотя он не собирался задерживаться в Китае дольше, чем у них появятся деньги на билет, события, происходящие здесь, его будоражили. Как опытный революционер-профессионал, марксист, он умел дать им точную оценку, он понимал, что Китай стоит на пороге капитализма, на пороге своей национальной революции.

Совсем недавно он отправил письмо русским друзьям. В нем он сообщал не столько о своем житье-бытье, сколько о настроениях, царящих в Китае. Возможно, его наблюдения, его выводы пригодятся издателям большевистских газет. Он хорошо помнит, как ленинские «Искра» и «Вперед» пристально приглядывались ко всем явлениям общественной и политической жизни буквально всего мира. А в Китае у большевиков нет своих корреспондентов.

«Напишу о самих китайцах.

Как-то во время горячего спора о необходимых Китаю реформах один китаец на мой вопрос: «Какую же реформу вы считаете самой настоятельной?» — заявил: «Изгнание европейцев». Сколько я ни доказывал им, что для этого необходима сила, а сила может быть создана лишь народом, сплоченным в определенную нацию, с определенно сознанными потребностями и общественными органами выполнения их, то есть, что хозяйственное и политическое обновление Китая является необходимым условием и для освобождения из-под власти европейцев, они все же упорно твердят: «Регент должен издать закон, что европейцы изгоняются». Будто бы европейцы побоятся бумажки».