Нам не страшен Хуливуд - [22]

Когда Листер сказал: "Ты ведь помнишь Свистуна, верно, Сьюзи?", она ответила: "Ага, конечно же" – и чмокнула его в щеку. Свистун понимал, что она отнюдь не рада встрече с ним, потому что она постарела и раздалась в ширину, да и сам он больше не был маленьким принцем. Но все же она пригласила его зайти и предложила выпить.

Они посидели в гостиной, обставленной мебелью с распродаж. Сказать им друг другу было нечего. В углу, в своего рода алькове, она повесила собственную фотографию в двадцатилетнем возрасте, когда она была самой красивой потаскухой во всем Хуливуде, и фотография была чуть ли не во всю стенку. А вокруг было воздвигнуто нечто вроде алтаря и горела дюжина свеч. Свистун, прикончив свой коктейль в два глотка, пробормотал какие-то извинения. С некоторыми делами лучше всего управляться побыстрее.

Между прошлым и настоящим зияет бездна.

На экране любовью сейчас занимались две парочки одновременно.

Свистун заметил, что у него стоит, и это настроило его на грустный лад. Так что он побыстрей ушел отсюда, пробрался под дождем на стоянку «Милорда», залез в свой «шевроле», поехал домой и попытался заснуть.

Солнце светило сквозь туман над холмами. Снизу, навстречу его лучам, поднимался дым цвета табачной жвачки. Сквозь пелену дождя и тумана пробился один-единственный луч, как палец, случайно проткнувший покров, за которым скрывается пустота.

Кейп поднял трубку, не дожидаясь, пока отзвенит первый звонок. Это вновь был Буркхард.

– Еще какие-нибудь новости? – после обмена приветствиями спросил Кейп.

– И да, и нет, – ответил Буркхард.

– Женское тело уже осмотрели?

– Голова у нее отсутствует – что верно, то верно.

Кейп промолчал. Просто подвесил в разговоре, подобно камню на ниточке, молчание.

– Тело женщины азиатского происхождения в возрасте между двадцатью и двадцатью пятью. Возможно, это вьетнамка, – сказал Буркхард.

– С чего вы взяли?

– Ну, кое-что мы в таких вещах понимаем. У японок дрябловатая кожа. У кореянок толстоваты ноги в коленях. У китаянок плоскостопие и вдобавок большая задница. А у этой женщины кожа была прямо-таки жемчужной.

Далеко не каждый способен с таким восхищением говорить о мертвом теле, подумал Кейп.

– Умерла она уже давно.

Лежалый труп. Ничего себе.

– Должно быть, была сайгонской проституткой. У нее соответствующая татуировка на бедрах.

– Какая именно?

– Изображение бабочки.

– Часто попадались такие?

– Достаточно часто.

– Ее забрали из морга?

– На пальце ноги вроде бы был номерок. След остался, а самого номерка нет.

– Картотеку уже просматривали?

– Я как раз звоню из морга, – ответил Буркхард. – Ничего, что соответствовало бы описанию.

– А вьетнамки-то там живут?

– Есть несколько.

– Наверняка кто-нибудь должен хоть что-то про нее знать.

– Люди еще на службу даже не вышли. Наберитесь терпения. А вам ничего не хочется рассказать мне, Уолтер?

– О чем?

– Вот и я спрашиваю: о чем?

– Я всего лишь болельщик, Билл. Иногда лею о том, что не стал полицейским.

– Нам хреново платят, Уолтер. Так что, став миллионером, вы сделали правильный выбор.

Глава девятая

Десять часов утра в Новом Орлеане. На тротуаре возле железной ограды, за которой начинается тенистое пространство, адское пекло. Тени сулили прохладу, но были такими же гладкими, как многие ярды раскатанного в длину бархата. И дом, и двор были обнесены кирпичной оградой высотой в два фута; возле нее маялись от жары стражники.

Дом на улице Урсулинок, теперь превращенный в многоквартирный, имел репутацию истинного вертепа. Особенно живописные ужасы, связанные с надругательством над рабами начисто забитых во всех прочих смыслах садистов-аристократов, излагали в вечерние часы прибывающим сюда набитыми автобусами туристам гиды. А в дождливые или туманные ночи, добавляли они, из древних пыточных камер, ныне используемых как обыкновенные погреба, доносятся жуткие вопли и звон цепей.

Нонни Баркало нравилось как бы поневоле попадать в центр общего внимания. Он любил в послеполуденные или же ранние вечерние часы посиживать на галерее над улицей, потягивая из бокала и позволяя туристам глазеть на человека, у которого хватает дерзости усесться именно там, где витают призраки прошлого.

Во дворе благоухали магнолии – большие белые мясистые цветы, похожие на младенческие ручонки в каплях никотина. Но запах смерти им было не перешибить.

С внутренней галереи возле господской спальни открывался вид на фонтан в центральном дворе. Истекая потом, Баркало пытался представить себе проистекающую оттуда прохладу.

Черт бы побрал этот бессмысленный фонтан! Надо бы поместить туда брикеты льда, подумал он. Охладить воду. Тогда ее испарения, возможно, охладят воздух. Он же сам распорядился об этом чертовом фонтане – только в этом году четыре с половиной сотни ушли на починку, – а проку от него никакого. Все, за что платишь, должно приносить тебе прок. Или его следует уничтожать.

Баркало резко прервал эти размышления. Какого черта ломать себе над этим голову? Да пошел он на хер, этот фонтан. Провались он, пропади он пропадом! Пропади пропадом все, что есть в этом доме, да и сам дом следом за остальным! Пропади пропадом – а он получит страховку. Больше ему тут ничего не нужно. Пропади пропадом весь этот чертов город! Еще несколько мелких дел – и с ним будет покончено. Кое за чем присмотреть здесь и там – и можно сматываться.