Выехав в южном направлении из Голливуда в один из двенадцати безоблачных дней, которые выпадают здесь за целый год, и сняв поэтому откидной верх со своего старого «кадиллака», Майк Ри-альто (радующийся тому, что его нормальный глаз остается столь же сухим, как и второй, стеклянный) принялся вспоминать те дни, когда он впервые прибыл в Голливуд с Восточного побережья. А произошло это в 1945-м.
Тогда ему было двадцать четыре года, он только что по медицинским показаниям демобилизовался, по-прежнему не мог еще свыкнуться с потерей глаза из-за прискорбного инцидента, имевшего место 16 апреля в Нюрнберге, когда ему, сержанту Пятнадцатого корпуса Седьмой армии США, проезжающему по улице оккупированного города на джипе, выстрелили в лицо из рогатки. Он получил орден "Пурпурного сердца" и все остальное, причитающееся ветерану. Выиграв немного денег в покер, купил себе «кадиллак» с откидным верхом и отправился на Запад, чтобы смыться от девицы, залетевшей от него в Бетезде, штат Мэриленд.
Голливуд в те дни был местом, где бокал только что выжатого сока – земляника, манго, ананас, папайя, и тому подобное – стоил всего четвертак.
И где можно было часами разъезжать с откинутым верхом, не задыхаясь от ядовитых испарений в воздухе.
Это был еще не город, а так, городок. По вечерам парочки – молодые и старые – прогуливались из конца в конец по Голливудскому бульвару, заглядываясь на витрины мебельных магазинов. А чуть западнее – в Беверли Хиллз и Вествуде – улицы были практически пусты.
И сам воздух, и девушки здесь пахли медом; девушки были податливы, резвы, лишены предрассудков и совершенно беззаботны относительно возможных последствий, особенно – имея дело с героем войны вроде него.
Он снял небольшую квартирку над гаражом в Западном Голливуде и принялся зарабатывать себе на жизнь игрой в карты. Особого желания поучаствовать в здешнем большом бизнесе – то есть в кино – у него не было.
Правда, выяснилось, что карты не приносят ему столь существенных доходов, как сводничество. Нет, сутенером он не был, да и не собирался им становиться, выступая скорее в роли посредника и первооткрывателя юных дарований. Так что в карты он теперь играл лишь время от времени, стараясь при этом отточить и нарастить свое мастерство в надежде на то, что в один прекрасный день он получит возможность посвятить себя им всецело, – а это он и считал своим подлинным призванием.
И вот сейчас, проезжая по фривею на Сан-Диего мимо городка Гардена, где много десятилетий назад муниципальный совет разрешил азартные игры, чем изрядно поспособствовал благосостоянию, хоть и не благонравию горожан, он вспомнил черные курчавые волосы той девицы из Мэриленда, вспомнил ее робкую, но порывистую чувственность, вспомнил ее манеру смотреть на него широко раскрытыми глазами на протяжении всего любовного акта – с того момента, когда он взбирался на нее, и до тех мгновений, когда кончал, – и только тут она отворачивалась, словно его искаженное любовными судорогами лицо пугало ее больше, чем она могла бы вынести.
Как ее звали, он забыл.
И посреди дороги его душой овладело глубочайшее сожаление, ему вдруг мучительно захотелось эту девицу, на которой он некогда вполне мог жениться. А ведь она, должно быть, пошла до конца и родила от него ребенка – аборты в те времена были настолько рискованны, что к такой возможности никто не относился всерьез – и вышла замуж за какого-нибудь фермера с бычьей шеей и мужичьими руками, за какого-нибудь фермера гораздо старше себя, лишь бы у ребенка появился хоть какой-то отец. А может, замуж она так и не вышла – и вырастила ребенка безотцовщиной.
Тогда ей было восемнадцать, значит, сейчас ей… о Господи… шестьдесят семь! Она уже наверняка старая, тучная… да ведь и он сам стал старым и тучным… если, конечно, она жива. А ребенку уже сорок восемь и у него – или у нее – собственные дети. И, вполне возможно, и внуки. Дети, внуки и правнуки – целый клан, который вполне мог бы собираться на Четвертое июля и по другим праздникам, целуя и обнимая своего основателя рода. При мысли об этом ему захотелось расплакаться.
Он свернул с бульвара Артезия, поехал в восточном направлении в сторону Западной Авеню, повернул опять, проехал полтора квартала на север и очутился на стоянке возле "Королевского туза" – игорного дома, который он впервые посетил почти полвека назад; верность собственным традициям и привычкам была одной из основных черт характера, присущих Майку Риальто.
В клубе, увидел он, едва очутившись там, уже собрались практически все – те, кого он мог бы назвать своими родственниками, тем более, что у него не было родственников, – юные неофиты, только набирающиеся ума-разума, явные уголовники, почтенные пенсионеры обоего пола… Они тасовали карты, сдавали их, распускали веером в руке, в томительной и сладостной надежде на успех они смотрели на свои карты, сквозь рисунок которых проступали долгие годы сплошного невезенья.
Уолли Кип заметил Риальто еще на входе и, помахав рукой, щелкнул пальцами. Это означало, что он призывает Риальто за свой стол.
Дьюи Мессина с длинным унылым лицом, похожим на морду лошади, плетущейся последней в большом заезде, улыбнулся вновь прибывшему уголками губ, не сомневаясь в том, что Риальто внесет свою лепту – в размере примерно пятидесяти долларов – в его выигрыш. Мессина, подлинный волк покера, человек, никогда не пасующий даже с последней мелочью на руках, лишь бы не доставить удовольствия партнеру, человек, практически никогда не доверяющий собственному чутью и, тем не менее, едва ли не каждый раз встающий из-за стола в плюсе, не забыв при этом выразить свое сочувствие проигравшим, и потому избавленный от всеобщей ненависти, как правило, сопровождающей игрока, выходящего из игры с крупным выигрышем.
