Наклонная плоскость - [28]

Через час плохо склеенной беседы, Грише стало скучно, и он захотел спать, было это страшно неудобно, вот так уходить спать в чужом доме, но и оставаться совершенно не было сил. Он тихонько сказал об этом другу. На что тот стал неразборчиво бормотать что-то в усы, что мол, делать с Жанной? Гриша не знал этого, и вообще не думал, что был обязан что-то в ее отношении предпринимать и чувствовать за это какую-то ответственность. Когда он случайно обернулся, то нарвался на ее ожидающий взгляд. Гриша был озадачен. Он понял, что сделал что то, что Жанна расценила как аванс, только что именно — оставалось загадкой. Он отозвал друга в кухню и сказал, что ужасно хочет домой и чтобы он передал Жанне, что ему страшно неудобно, что пришлось вот так вот покинуть их по-английски. На что друг вдруг стал неестественно смеяться, тресясь как, старый павиан и бонтонно басить, что никогда не сможет передать такое женщине. Тогда Гриша ушел просто так. Тихо, пешком, как вор. На душе его стало почему то тоскливо. Неделю он просидел дома один. Его почему то больше никуда не звали.

Маша подолгу сидела на работе, разговаривать с кем то, делиться ей было лень. Попробовав несколько раз, она видела, что быстро надоедает подругам однообразием своих проблем. Они предлагали ей всяческие решения, а ей решения то собственно не требовалось. Ей требовалось страдать. Ей было даже лень дойти до суда, чтобы подать аппеляцию. Несколько раз она приезжала к Алеше, как и постановил суд. Но убеждаясь в очередной раз, что Алеша мало поменялся и сыт и обут, и по-прежнему нежно обнимает ее за шею, она теряла интерес и к нему тоже. В перерывах между тяжелым сном и работой, она садилась и перебирала свои фотографии. Сначала она рыдала, рыдала над каждой. И в один вечер могла дойти лишь до третьей или четвертой

Затем, когда они перестали действовать и вызывать в ней сильное облегчающее душу отчаяние, она доставала новые, потом, когда и те утрачивали магическую силу она достала те, что считала раньше неполучившимися, там, где сначала Гриша казался ей некрасивым. Теперь они были ей даже дороже — там были видны его морщинки и несовершенство тела, она находила все новые детали в нем и открывала заново — и любила все сильней. Живой же Гриша перестал для нее существовать — он стал чужим, лишним, отвратительным, странным, почти мифологическим персонажем, которого невозможно ни увидеть, ни дотронутся, да и думать о нем — не надо.

В конце лета у Маши завелся ухажер — у нее была масса прекрасных качеств. Он не был банальным, хорошо шутил, был хорош собой, умел одеваться, у него было множество интересных приятелей — Маша искренне старалась его хоть чуточку полюбить и даже, как ей казалось, в этом приуспела. Она слегка расстраивалась, если он не звонил, звук мобильника перестал вызывать в ней омерзение, она стала лучше спать, лучше одеваться, все оборвалось при попытке поцеловаться — странные монотонные движения его языка удивляли, странный привкус во рту напоминал привкус зубного кабинета. После долгого, как товарняк, беспощадного поцелуя, Машу вырвало. Она даже не пыталась объяснить это ошарашенному поклоннику. Она просто тихо села и попросила его уйти. Ухажер, конечно, ушел и, Маше было ужасно стыдно и она рыдала в отчаянии и не могла определить причину того, почему ее боль стала опять такой сильной. Потом она поняла, Гриша отравил ее изнутри, теперь ее плоть отторгала все, что не являлось им. Она поняла, что нуждается в нем, что не может жить без него. Вернее она-то может, и может быть даже весело, а тело нет. Тело ее отторгало жизнь, как таковую. Сначала она немного поправилась, потом лицо ее постепенно начало терять изящество и остроту черт, потом она стала чувстововать утреннюю скованность в суставах, затем обреченно повисла грудь, попа перестала быть такой упругой. Пока это было заметно лишь при тщательном осмотре, тем не менее и мужчины, которые раньше аттаковали ее целыми сворами, теперь лишь иногда проявляли к ней вялый в основном пошлый интерес. Она решила как то оживить тело, может это оживит и душу? Она купила карточку в фитнесс-клуб и на первом занятии действительно ощутила некоторый прилив эндорфинов, но затем занятия начали приносить ей лишь дополнительную усталость, нездоровый аппетит и запах пота.

Единственное, чего она теперь боялась — это встретить его на улице. Она уже не так хороша, она уже не так хороша, она уже не так хороша для него. На что ему смотреть? Его призрак теперь мерещился ей на улице, и она разве что не кидалась прятаться за деревья, чтобы призрак ее не увидел. Но выглядывая из-за ветки и убеждаясь, что это совсем другой, чужой, чуждый ей, некрасивый незнакомый человек, она разочаровывалась. Она тогда в отчаянии говорила себе, что время ее вышло, время прекрасных совпадений для нее — вышло. Вечером она стала молится, чтобы бог убил ее или принес ей облегчение. Но бог, видимо, решил убивать ее потихонечку, не спеша, а про облегчение и вовсе забыл. Подруга, которая всерьез заинтересовалась ее состоянием сказала, что у Маши обычная депрессия. Пыталась убедить ее сходить к врачу, начать принимать антидепрессанты и не убивать себя из-за какой то еруды. Маша удивилась слову «ерунда». Она поняла, что люди с трудом понимают, о чем она вообще им рассказывает и решила больше ни с кем не делиться. Никогда. Теперь на людях она старалась, как могла быть веселой, довольной, чтобы все оставили ее наконец в покое.