Наклонная плоскость - [22]

Алеша им особенно не мешал, переживая редкие уколы совести, Маша включала ему самые интересные мультики и прикрывала комнату до щелчка. Прежде чем выйти, Алеша обычно деликатно кричал «Ма-ам» и можно было подготовиться. Гриша же, внося свой посильный вклад в родительское воспитание, обучил Алешу шашкам на щелбаны.

Ночевать Гриша ходил домой и, каждый раз его встречала вялая улыбка Вари, которая двигалась все медленнее, вернее почти уже не двигалась. Дети приветствовали Гришу и смотрели на него своими светлыми одинаковыми Вариными глазами — по меньшей мере шесть пар укоряющих глаз. Так казалось Грише, хотя он был уверен, что Варя ничего не знала. Вопрос о том, когда же наконец роды, больше вслух не произносился и считался неприличным. В один из вечеров, который Гриша проводил у Маши, позвонила Татьяна Сергеевна и деревянным голосом сказала, что Варя рожает и «не мог бы он соизволить отложить свои „срочные“ дела и вернуться домой». Гриша неловко распрощался с Машей и поехал в роддом. По дороге он не мог понять, о чем думает: «нужно ее бросать, Машу» — вяло говорила его голова. «Зачем?» — вяло отвечала вторая половина мозга. «Не понятно зачем.» «Надо Варе сказать что-нибудь приятное. Как это сделать, что сказать ей приятного? Так, надо просто улыбнуться — вот так.» На лице Гриши появился оскал. Оскал, осмотренный в зеркало заднего вида, Грише не понравился и он, усилием воли, еще приподнял уголки рта и собрал вокруг глаз морщинки. Так получалось обаятельно, но как то неуместно. Странной эта улыбка с голливудского постера могла бы показаться его измученной родами жене. «Может вот так вот, мило?» Гриша еще раз заглянул в зеркало, улыбка получилась жалостливой, так смотрят на детей инвалидов, когда они играют в футбол на костылях или танцуют вальс в инвалидной коляске. Тогда Гриша пошел путем Станиславского. Он пытался вспомнить, какой полюбил Варю, стройной молодой трогательной девочкой. Картина вспоминалась следующая, как Варя, высунув язык от напряжения, пыталась сыграть Лунную сонату. «Та-ра-ра, да-ра-ра, та-ра-ра, та-ра-ра.» Навязшее в зубах до чесотки. И сразу Гриша вспомнил себя, как сказал ей тогда, чтобы она, «ради бога, поучила бы что-нибудь другое.» Любил ли он ее когда-нибудь? Странно это спрашивать теперь, когда Варя рожала четвертого. Гриша в розовых бахилах приблизился к кровати. Варя лежала с розовым спокойным лицом. Первым Гришу увидела Татьяна Сергеевна, она поспешно встала и пройдя мимо Гриши незаметно пожала ему руку. Никаких обычных взглядов исподлобья, деревенских присказок и простонародного юмора, которыми она мучила Гришу несколько лет подряд, никакого псевдорелигиозного пафоса, просто пожатие, которое говорило: «Возьми себя в руки Гриша, веди себя достойно.» Принесли девочку, такую же розовую, как мать, она смотрела черными глазами и кривила рот. Одна рука ее была сжата в знаке «Ротфронт». Гриша расчувствовался, все это было так печально. Эта девочка со сжатым кулачком. И этот глянцевый фикус в люксовой палате. И эти белые махровые Варины тапочки, слегка косолапящие, как Варя. Грише почему-то было жалко дочь. Жалко ее маленькую и еще больше взрослую. Он видел ее уже большой красивой, шестнадцатилетней, а потом видел, как старость подбирается к ее щекам, и как она мучается, пытаясь разобраться с мужчинами, и стаптывает ножки, шагая на работу, и не высыпается и мерзнет черным декабрьским утром. И чистит замерзшее стекло автомобиля. Гриша рыдал, Варя же, глядя на него, стала тоже рыдать, громко, хорошо, очистительно, как настоящая баба. После этой мизансцены они улыбнулись друг другу. Он отдал ребенка Варе, не зная, что сказать. Варя тогда гордо открыла огромную грудь, приладила к ней маленькую голову дочери. Глаша, чмокнув несколько раз, соскользнула, ее головка запрокинулась. Она спала. Варя опять залилась слезами, она смеялась, всхлипывала, бормотала что-то неясное и в конце концов уткнулась мокрым собачьим носом Грише в руку. Он гладил ее по ровной голове и думал о том, что связан с этой женщиной на всю жизнь. Он физически чувствовал невозможность от нее оторваться.

После непродолжительного лечения в психушке Кирилл сделался совершенно новым человеком, все что было привнесено в него Машей — детского, чуткого, нелепого, смешного — все это было оставлено за стенами больницы. Кирилл чувствовал себя соверешенно новым человеком, из стали и бетона, который знает, чего хочет, знает, как этого добиться и добъется во что бы то не стало. Вернувшись на съемную квартиру, он посмотрел на себя в зеркало, его черты заострились, подбородок сделал волевой крен вперед, морщины стали глубже, мышцы на животе выделились — он остался доволен. Перенесенные страдания вернули в него мужчину, «I L be beak» сам с собой пошутил обновленный терминатор и сам рассмеялся своей шутке, внутренне — внешне ни один мускул желтоватого рельефного лица не дрогнул. План вызрел в голове Кирилла, неловко вспомнить, во время клизмы. Как и говорил главный врач Анатолий Веньяминович «Клизма прочищает не только кишечник, но и мозги» И теперь Кирилл чувтсвовал, что это действительно так. Он оглядывал свою прошедшую жизнь и удивлялся, как могла эта сука превратить его в такого тюфяка: какие-то выставки—шмыставки. Какие-то друзья — рефлексирующие полудурки. Какие-то бесконечные заигрывания с богемой. На хуй! Теперь она будет плясать под мою дудку!