Наклонная плоскость - [21]

Татьяна Сергеевна повела детей гулять. Она думала о зяте. И думала она вот что: срочно подсунуть ему бабу для разрядки. Чтобы не ушел из семьи. Мысль была, прямо скажем, лишина христьянской чистоты. Однако полна здорового крестьянского цинизма. Она со страхом наблюдала, как зять, закованный в цепи, пытается вырваться. Учитывая прошлое выхода у него было два: уйти из семьи или начать вновь употреблять зелье — таким устаревшим словом Татьяна Сергеевна любила величать наркотики. То и другое Татьяну Сергеевну не устраивало. Она мучительно думала, как бы сделать так, чтобы деньги, которые Гриша брал буквально «с потолка» продолжали кормить многочисленный выводок Клюевской белобрысой породы. «Поговорю с ним» — думала мать, скажу, чтобы расслабился, не брал на себя так много отвественности, выпил бы что ли с друзьями, ну и прочее. Не надо воспринимать семью так по-христиански серьезно. Тем более, если ты еще и не христианин. Младший, Енисей вдруг начал орать, прервав течение ее мысли. В то же время средний подскользнулся и упал аккуратно в лужу, испачкав штаны и куртку, старший же заржал и выпустил долгую соплю. «Сложно ему» — еще раз удостоверилась Татьяна Сергеевна.

Гриша смотрел на Варю, та готовила суп, бочком, потому что не могла подойти к плите. Она печально ему улыбнулась. Ее улыбка говорила, да уж, никак не рожу, а рожу, тоже нелегко будет. Гриша тоже улыбнулся. Ему очень нравилась Варя в утреннем свете, очень тихо и печально, умироторенно было дома без детей. Он подошел и погладил ее по плечу. Она оставила поворежку и стала целовать его страстно. Пахло от нее каким то сладким мылом. Гриша не любил запах мыла. Тем временем Варя уже шарила у Гриши между ног. Ей, этой ботичельевской женщине эта прыть была не к лицу. Между ног все было тоже печально и умиротворенно. Это была нежность, а не страсть. Варя взглянула на Гришу грусно. Не хочешь? У — издал невнятный звук Гриша, не найдясь, что ответить. Скрипнула дверь, Гришу неожиданно ранний приход детей порадовал. Он суетливо направился в коридор, чтобы помочь теще раздевать их. Енисей по-прежнему ревел, как конь. Саша был весь мокрый. И Гриша был очень благодарен Матвею за то, что тот единственный походил на человека.

«Мама, а этот твой знакомый, больше не придет?» «А что?» — испуганно спросила Маша, испачкав кожу вокруг ногтя красным лаком. «А папа больше не придет?» Маша совсем запуталась. По тону ребенка было никак не определить, что именно его может расстроить. «М-м» — сказала Маша. «Папа, он же твой папа, он тебя любит, он всегда думает о тебе и придет, когда мы с ним немного разберемся.» «А дядя этот? Друг подруги твоей?» «А что?» — опять спросила Маша, раскрашивая один и тот же ноготь третий раз.

«Я видел, как вы целовались.» Машины глаза вылезли из орбит. Она боялась повернуться к сыну и поэтому еще пристальней уставилась на ногти. Она шарила ртом, чтобы подобрать нужные слова.

«А папа не узнает?»

Маша решила все-таки разогнуться и посмотреть на сына. «Так, Алеша, сказала она, мы с папой больше не любим друг друга» и дальше еще долго мучительно искала слова, адаптируя свою жизненную ситуацию к понятиям семилетнего ребенка. Но так и не нашлась. «Ясно» — только и сказал на это мальчик и пошел собирать конструктор.

Варя чувствовала себя большой и ненужной. Она никак не могла понять, почему этот ребенок никак не вылезает. Он бы точно избавил ее от всяких мыслей. Она надеялась, будет, как с подобранным щенком. Сначала по правилам, принятым еще в советские времена, суровые отцы семейства были всегда против, потом же щенок обаятельно растапливал каменное сердце мужчины и собака становилась его любимицей, почище жены или даже дочери. Так и будет с их четвертым ребенком, один взгляд на него решит все проблемы. Почему то вдобавок к этим мыслым Варе хотелось пойти и приложиться к коньячку, прямо из горла. Она даже сделала два порожних визита к шкафу, но каждый раз ретировалась, видя закрытые, неприступные шеренги пыльных подарочных виски и коньяков. Третий визит в тот же шкаф подарил ей давно откупоренную бутылку вина. Варя понюхала. Пахло терпко, но вроде ничего. Она хлебнула немного, передернуло, кислятина, но стало легче. Когда она ставила бутылку обратно, зашел Гриша. Он как-то странно посмотрел на нее, она начала было оправдываться, но Гриша уже вышел. Уже через час он, найдя какой-то повод, он ехал к Маше. Радость стучала ему в виски и лишь, когда он вспоминал лицо Вари, радость стыдливо пряталась.

С Машей разговариривать было некогда, возникало странное чувство, что когда-то в молодости, еще учась в институте, они уже все обговорили, по коротким фразам, от которых они все время смеялись, было понятно, что и длинный диалог, в случае чего, пойдет на славу, стоит лишь к нему приступить. Но времени на это не было. Удостоверясь, что Леха, как называл Алешу Гриша, крепко спит, голые взрослые. ю обернувшись простыней, атаковали холодильник, Маша впервые после аккуратного курения травки в молодости хотела много есть и ела, откусывая колбасу прямо от батона сильными зубами и заедая ее белым хлебом и чувствовала, что от этого только круче будет изгиб ее бедра, толко сильнее мышцы голени, только больше нальется соком мраморная грудь. Они мазали что-то, сыпали, проливали, и к утру оставляли липкий взлохмаченный свинарник, убирать который было для Маши особенным удивительным удовольствием. Весь день она, совершенно забыв работу, наряжалась в экцентричные старые тряпки, чтобы встретить Гришу в чем-нибудь диком. То в шляпе, купленной когда-то в Англии для скачек. То в старой джинсовой куртке, увешанной значками с Лениным, которая хранилась у нее еще со времен пионерлагеря. То облачалась в старые мужские штаны и растянутый свитер, тогда не сговариваясь, играли в «Ассу». Все их воспоминания были идентичными, как будто они росли в одной коммуналке. Рыжие колючие варежки, в которые забивался снег, цигейковая шуба с кожанным ремнем, на котором светился серп и молот, воспитательница в детском саду, седая, с огромным пучком волос и с широкой задницей. Немного различался достаток семей, у Маши был чешский пластиковый горшок, приятно облегающий ягодицы, у Гриши железный, оставлявший на попе красный запоминающийся след.