Наёмники Гора - [41]

— Нет, — успокоил я торговца. — Его здесь нет.

— Вот! — заявил тот, тыкая в меня листком бумаги, исписанным каким-то текстом.

— И чей это почерк? — поинтересовался я.

— Мой, — ответил он.

— О, — сказал я.

Само собой не Хурты, ведь тот был неграмотным, впрочем, как и большинство аларов. Боадиссия, кстати, также не умела ни читать, ни писать. Однако, неграмотность редко удерживала поэтов. В действительности некоторые из самых великих поэтов всех времён были неграмотными. Среди людей столь отличающихся друг от друга, как тачаки и жители Торвальслэнда, например, стихи вообще редко записываются. Их запоминают и поют у костров и в залах, таким образом, передавая свои литературные традиции. А для таких поэтов как Хурта неграмотность, как мне кажется, будет ещё меньшим стимулом, для того чтобы не писать, чем многие другие.

— Он выпрыгнул ко мне, из-за фургона, со своим топором! — начал свой рассказ товарищ. — И закричал «Я — поэт», размахивая топор при этом. «Вы хотите купить стихотворение?», «Да!», закричал я, в ужасе за свою жизнь, и торопливо набросал на этом куске пергамента, вот это.

— Вы сделали это по Вашей собственной доброй воле, — отметил я, полагая, что было бы немаловажно подчеркнуть этот факт.

— Я хочу обратно свой серебряный тарск! — заявил он.

— Это — очень прекрасное стихотворение, — заметил я.

— Вы даже не прочитали его, — возмутился торговец.

— Я читал другие его произведения, — похвастал я. — Я уверен, что это до последней буквы столь же хорошо, как и остальные.

Действительно, за эту самую ночь я уже прочитал три других. Торговец с Табора был уже четвёртым почитателем таланта Хурты, что пришёл искать меня. Кстати, по случайному совпадению, он был ещё и четвёртым товарищем, который пришёл требовать вернуть свой серебряный тарск.

— Я, конечно не писец, несомненно, такие вещи относятся больше к их компетенции, чем к моей, — заявил торговец, — всё же, я просто деловой человек, но даже с моей точки зрения, это кажется в лучшем случае чудачеством, если не сказать, полной халтурой.

— Ну, насчёт писцов, пожалуй, верно, — признал я часть его правоты.

— Да, а не могли бы Вы интерпретировать вот эту строчку? — попросил он, подчёркивая ногтём строку на пергаменте.

— Нет, — пожал я плечами.

— А что относительно этой? — спросил он.

— Не уверен, — ответил я.

— А как на счёт этого? — поинтересовался этот доморощенный критик и продекламировал: — Её глаза подобные зелёным лунам.

— Ну, это — легко, — вздохнул я. — Несомненно, луны — предполагают любовный роман, а зелёный, цвет жизни или обещания жизни.

— Это адресовано раненной тарларионихе, — пояснил он.

— Ух ты, — удивился я.

— Я хочу вернуть свой серебряный тарск, — заявил он.

— Конечно, — вздохнул я, опорожняя свой кошель в ладонь моей руки. Это уже не трудно было сделать. — Возможно, этот тарск подойдёт.

— Полагаю, что да, — кивнул он. — Тем более, что у Вас есть только один отчеканенный монетным двором Табора.

— Ну, тогда держите его, — сказал я, передавая ему монету.

Стоит пояснить относительно Хурты. Он был чрезвычайно высокого мнения о своих стихах. Он не хотел, чтобы они исчезли. И он не считал их дешёвкой. Он отстаивал свои стандарты. Однако мне кажется, что всё же серебряный тарск был высоковатой ценой за стихотворение, даже если оно было столь хорошим, как те, что написал Хурта. В действительности, многие прекрасные женщины на Горе, оказавшиеся на рабском прилавке, не стоят серебряного тарска.

— Спасибо, — поблагодарил торговец.

— Да ладно, — буркнул я, но он не спешил уходить.

— Надеюсь, Вы понимаете, что я наделен правом требовать кое-что за моральный ущерб, — заметил он.

Хм, другие ценители поэзии этого не требовали. Однако они не были торговцами.

— Вот, — сунул я ему медный тарск, после чего у меня самого их осталось всего два.

— Спасибо, — сказал он после тщательного исследования оставшегося в моей ладони.

— Не за что, — проворчал я ему вслед.

— Увы, — печально произнёс Хурта, подходя ко мне, — боюсь, что я совершил ужасную ошибку.

— Как это могло случиться? — спросил я.

— В моём добросердечном энтузиазме утолить наши потребности, — сказал он, — боюсь, что, возможно, совершил нечто позорное, если не гибельное.

— Ты о чём это? — полюбопытствовал я.

Признаться, мне было интересно услышать, что ещё он натворил.

— Я продал свои стихи, — сказал он, обессилено садясь у костра разведённого Минконом подле своего фургона, и пряча лицо в руках.

— О? — протянул я.

— Да. Ты же помнишь те четыре серебряных тарска, которые я отдал Тебе этим вечером.

— Конечно, — кивнул я.

— Я получил их от продажи стихов! Моих стихов! — воскликнул поэт, дрожа от охвативших его эмоций.

— О, нет, — вскрикнул я.

— Но это так, — с несчастным видом сообщил он.

— А я-то подумал, что это выручено от продажи многочисленных драгоценных камней, возможно зашитых в твоей куртке, — сказал я.

— Нет, — сказал он. — Я ходил по улицам, по дворам, вокруг фургонов, и когда я находил прекрасно, чувствительно выглядящих людей, с очевидным вкусом одетых, и как мне казалось, в некотором роде, способных к пониманию моих работ, я предлагал им свои стихи, и всего лишь, не более чем за простой серебряный тарск, в качестве символической цены.