Над Черемошем - [4]

— Ты не сердись, Илько. В другой раз за тридцать километров хвалить приду.

— Э! Только хвалить? — недоверчиво переспросил Палийчук.

— Только хвалить, — серьезно заверил Микола.

— Вот это славно! — лицо Ильи оживилось. — Признаюсь, Микола, есть у меня слабинка: не люблю критических речей, а люблю, чтобы хвалили и колхоз и меня, — откровенно признался он. — Так когда ж ты приедешь с некритической речью, просто полюбоваться на нас?

— Когда будет чем.

— Думаешь, я от тебя друг ого слова ждал? — Глаза Палийчука, большие, как у соловья, вновь потемнели. — Хотел бы я поглядеть, каким ты станешь председателем.

— И приходил бы критиковать?

— На каждое собрание приезжал бы, на каждое собрание!

— Сразу виден характер.

— Что, опять не так? — удивился Илько.

— Не так. Зачем же тебе гонять ко мне коней на каждое собрание?

— А я на машине буду приезжать. На легковой, чтобы все видели, — сгоряча вырвалось у Палийчука честолюбивое признание. — На собственной машине!

— И на собственном горючем?

— А что ж? На собственном!

— И на какие же деньги ты все это купишь? — насмешливо удивился Сенчук. — Неужто на выручку от редиски?

— А чем, спрошу, тебе редиска не угодила? Да тебе, с какой стороны ни погляди, ничем не угодишь, как моей теще. Повез я ее, люди добрые, в годовщину нашего воссоединения в Киев-столицу. Пускай, думаю, хоть на старости лет повидает человек такой город. Повез — и закаялся. Что ни покажу ей, она все свое: «Хорош, хорош Киев, а у нас в селе лучше». Да еще при людях, среди киевлян, говорит это, так что меня пот прошибает от стыда. «Сводите-ка ее, Илько, в театр, — посоветовали мне. — Услышит она оперное пение, увидит оперные красоты и замолчит». Послушался я. Купил билет в партер, в первый ряд, как раз возле того, кто музыкой командует, вертится с палочкой во все стороны. Сижу рядом с тещей, заслушался музыки, и радостно мне, что последовал доброму совету: у старухи-то моей слезы по морщинкам так каракульки и выписывают. «Ну как, мама?» — спрашиваю после представления. «Спасибо, сыночек, что повел меня в эту оперу, а то померла бы, не увидав такого театра. А ежели бы еще здешние артистки научились одеваться у наших сельских, то и вовсе было бы хорошо». Полоснули меня эти слова ножом по сердцу. «Да чем же вам оперные наряды не понравились?» — «Коротки они, сынок. Товару у них, что ли, не хватило ноги прикрыть, или здешние портные так много себе отрезают?..» Так вот и ты, Микола, нападаешь на мою редиску, как теща на артистов. А ты знаешь, какая нам от редиски прибыль?

— Да, слышал на собрании.

— Ну, и что еще скажешь?

— Скажу одно: сада ты не посадил и сотки, а под редиску занял поле. Люди говорят — на редисочной ботве до базара живо доедешь, а до новой жизни вряд ли.

— Тьфу на такие слова! И близко с ними не подходи! Ни слышать, ни видеть не желаю. Он мечтает, чтоб я за один год кабацкую синьку[4] вырастил на продажу!

Губы Палийчука под роскошными усами задергались от злости, и он направился к выходу. Пригнувшись в дверях, остановился на миг, обмел шапкой притолоку и, уже сдерживаясь, бросил Сенчуку:

— Ты погоди минутку. Я скоро приду.

Но Сенчук не стал засиживаться в клубе.

Когда он вышел, на небе, возле самых Стожар, ветер крошил облако и оно распадалось, уменьшаясь, как льдина на синей воде.

Неподалеку в темноте рокотал голос Палийчука:

— Семен, у тебя машина готова? Повезешь в Гринявку… товарища оратора.

— Еще и вези его, такого языкастого! Пускай пешком отмахивает свои тридцать километров. Не велик праздничек погостил у нас, — ворчал хриплый тенорок.

— А ну, прищеми язык! — прикрикнул Палийчук. — Не понимаешь, кто такой Микола, так лучше заткнись.

— Так я же за вас душой болею, Илья Васильевич.

— Ты за машину болей! Вон заляпал ее по уши!

— Ну да, заляпал! Чистенькая, как куколка! — И шофер, явно подлизываясь к председателю, заговорил веселее: — А этот Сенчук, однако, оратор. И когда гуцул смог так выучиться говорить? Вот отчитывал, так отчитывал, словно не маленькую бумажку держал перед собою, а все наши поля развернул. С головой человек.

— Отчитывать — много голов найдется, а вот работать — поменьше, — обрезал Палийчук. — Я его тоже когда-нибудь так отчитаю, что только ой!.. Гляди-ка, редиска — и та стала ему поперек горла. А почему у него до сих пор колхоза нет?

— Э, Илья Васильевич, в горах трудней, куда трудней…

— А ты не учи председателя! Сам знаю, что трудней.

И вот уже высокий, размашистый в движениях Палийчук спешит к клубу.

— Микола, это ты? Пойдем ко мне, поужинаем, а потом поедешь.

— Ужинать я уже дома буду.

— А что мне Ганна скажет? Приведу тебя — отругает, и не приведу — отругает. Славная у меня жена?

— Славная.

— Так почему ж тогда не зайти к нам… продолжить собрание? Погляжу, как ты вытерпишь критику Ганны!

— Передай ей привет… А может, не надо машины, Илько? Я привык пешком.

— Что? — обиделся Палийчук. — Пришел ко мне и хочешь командовать, как на батарее?

— Так ведь машина…

— У нее путевка в Яворов. Это по дороге.

— Ну, разве что в Яворов, — лукаво протянул Сенчук.

На улице Илько стиснул Миколу тяжелыми руками батарейца и неловко, грубоватыми словами, попытался прикрыть владевшее им иное чувство.