Начало - [27]

— Сержант Рипли, — подсказывает Хоуи.

— Что-то я с ним незнаком, — говорит Лютер. — Но если встречу, обязательно передам ваши добрые слова. Теперь вам спится спокойнее?

— Немножко. Собаку, что ли, завести?

— Хорошая мысль.

— Да вот только побаиваюсь: вдруг свалюсь, а ее кормить будет некому.

Лютер отодвигает блокнот в сторону.

— А у вас, случайно, не остался тот самый конверт, в котором подбросили ключи?

— Не припомню. Нет, наверное.

— Может быть, все-таки завалялся? Его ведь можно еще раз использовать — счет, например, оплатить, открытку послать к Рождеству?

— Все может быть.

— Ничего, если мы к вам отправим нашего сотрудника взглянуть еще разок на всякий случай?

— А он домой меня отвезет?

— Это будет она. И разумеется, отвезет.

— Ну, тогда славненько. Везите.

— А вы не помните, — спрашивает Лютер, — на том конверте были какие-нибудь пометки? Надписи или рисунки — в общем, что-нибудь такое?

— По-моему, нет. Уж извините.

— Ничего-ничего. Вы нам очень помогли.

Лютер с Хоуи встают и направляются к двери.

— А какие у вас соображения? — спрашивает вслед миссис Квалингана.

— Насчет чего?

— Ну, зачем он мне те ключи назад подкинул?

Лютер приостанавливается в некоторой нерешительности, думая, что сказать. Ключи взломщику понадобились, чтобы сделать копии. Поэтому он их и взял. Но вор не хотел, чтобы женщина сообщила о пропаже своему начальству. Потому что сразу будут уведомлены владельцы тех ключей и люди просто поменяют замки.

Но сказать ей об этом нельзя. И что-нибудь утешительное в голову тоже не лезет. Поэтому Лютер ограничивается тем, что с ободрительной улыбкой кивает уборщице и выходит из комнаты.

Вернувшись домой, Патрик застает Генри на нижней ступеньке лестницы — тот сидит понурившись, стиснув голову руками. Когда Патрик подходит к двери, он поднимает голову, трет заметно уставшие глаза.

— Ну и где она? — спрашивает он.

Патрик внутренне напрягается.

— Не пришла. Не захотела.

— Так почему ты, мать твою, не заставил ее прийти сюда?

— Я не смог, папа.

Генри встает, медленно приближается к Патрику.

— Не смог? Или не захотел?

— Прости, пап.

— Прости-и, пап… — Генри злобно, по-волчьи оскаливается.

— Я правда старался, — говорит Патрик.

— Я пра-авда стара-ался… — подвывает Генри.

— Ну правда.

— Ну пра-авда…

Он влепляет Патрику тяжелую оплеуху. Ухватывает его за волосы и пригибает к полу. Несколько быстрых тычков по уху и щеке, после чего Генри разворачивает сына и швыряет его об стену. Следуют четыре злых удара ребром ладони по почкам, после чего он с силой впивается Патрику в макушку. Паренек заливается слезами и, подвизгивая, умоляет отпустить его. Генри сплевывает кусок скальпа с волосами размером с монетку.

Когда-то давно — сколько уж лет прошло! — Генри заставил Патрика истязать собаку, немецкую овчарку, зверя умного и благородного. Экзекуцию Генри затеял в саду, выдав Патрику для этого цепь.

Вначале, как только Патрик полоснул овчарку цепью в первый раз, она зарычала и грозно ощерилась. Потом, щелкнув зубами, метнулась на своего обидчика. В конце концов, когда псина вся уже обоссалась и обосралась, запачкав Патрика своими экскрементами и кровью, она приползла к своему мучителю на брюхе. Приползла на одних только передних лапах — уши заложены назад, сама пронзительно скулит, с трудом виляя хвостом.

— Видишь? — сказал тогда Генри. — Вот теперь она тебя любит.

Отцовскую любовь Генри вколачивал в голову Патрика годами. Но то, что происходит сейчас, — отнюдь не любовная трепка. Это кровавое месилово, и Патрик хорошо осознает эту разницу.

Генри нависает над Патриком — страшный, волосы дыбом, потное лицо искажено гримасой отвращения. Из ноздрей ко рту тянутся бледные дорожки соплей.

— И что, что, что, мать твою, нам теперь делать?! — орет он. — Какого хрена делать мне? Ты понимаешь, что я теперь в их глазах — ублюдочный похититель детей?! Срань!

Он еще раз пинает Патрика, после чего, сплюнув, удаляется на кухню, обхватив голову руками. Патрик, свернувшись калачиком, лежит на полу. Лежит и не двигается.

Глава 9

Мэгги Рейли пятьдесят один год, но выглядит она безукоризненно. В этом смысле она не делает исключения даже для студии, где ее не видит никто, кроме продюсера и звукорежиссера. На ней серый брючный костюм, светло-вишневая блузка и лакированные туфли на высоком каблуке.

Для того чтобы здесь обосноваться, Мэгги проделала прихотливый и по нынешним меркам довольно старомодный путь: в восемнадцать, сразу же после школьной скамьи, — бристольский «Ивнинг пост». В двадцать пять — ход конем на телевидение, в качестве репортера дневных новостей под бойким названием «На запад!». Через два года перед ней открыл двери Лондон, взяв в программу теленовостей. Были и отдельные попадания в призовые шорт-листы, причем одно из них — в номинации «Задница года». Известность Мэгги принесло участие в качестве журналистки в одном громком бракоразводном процессе…

А вообще жизнь складывалась по-разному. Случалось, в прессу просачивались ее фотоснимки, на которых она, мягко говоря, была не комильфо. Особенно нашумела та, где Мэгги, безвкусно одетая и явно с бодуна, выходит из какого-то притона: неудачная игра света и тени добавила ей там два десятка лет и несколько подбородков. Год или два она провела в опале — ей пришлось тогда вести колонку в газете, выдавая на гора мнения, которых сама она вовсе не придерживалась или придерживалась разве что из приличия.