Джон Лютер, рослый, широкоплечий полицейский, размашистой походкой пересекает больничную парковку, лоснящуюся после ночного дождя. Не меняя шага, он проходит через раздвижные двери в травматологию, приближается к стойке и предъявляет бедж дежурной сестре-филиппинке:
— Мне нужен Йен Рид.
— Офицер полиции? — Она заглядывает в свой компьютер. — В восемнадцатой палате. Это там, в конце коридора.
Лютер шагает через вестибюль, лавируя между медсестрами в резиновых шлепанцах. Вокруг раздаются стоны перебравших кутил, избитых женщин, членовредителей и передознувшихся наркоманов. Лютер отбрасывает рукой тяжелую штору закутка под номером восемнадцать, и — вот он, Йен Рид, сидит без галстука на краю койки.
Рид — худощавый блондин с нервным лицом. На нем белая рубашка, покрытая причудливыми узорами из пятен засохшей крови. На шее мягкий ортопедический воротник.
— Оп-па! — выговаривает Лютер, задергивая шторку.
— Во-во… Но все не так плохо, как кажется.
На макушке у Рида пара швов, плюс на ноге разорванная связка, плюс ушиб ребер. Есть и ушиб почек: неделю-другую он будет мочиться кровью.
Лютер подтягивает к себе пластиковый стул.
— С шеей что?
— Вывих. В замок меня взяли. Из машины выволокли.
— Кто?
— Ли Кидман… Бэрри Тонга…
Ли Кидман Лютеру известен: культурист, вышибала, сборщик долгов. Слегка промышляет порнушкой. А вот второе имя незнакомо.
— Бэрри Тонга, — повторяет Рид. — Качок из Самоа. Бритая башка, весь в наколках. Грузовик ходячий… Иногда участвует в боях без правил.
Лютер понижает голос до еле слышного шепота:
— С чего это они?
— Ты знаешь Джулиана Крауча? Застройщика? В свое время заправлял ночными клубами — «Хаус оф винил», «Бетамакс», «Интерсект»… И еще студией звукозаписи в Камдене. Правда, сейчас дела у него идут плохо.
— А кому сейчас легко?
Рид объясняет, что Краучу принадлежит половина улицы ленточной застройки в Шордитче — шесть домов. На подходе у него покупатель — какой-то русский, желающий построить на этом месте спортзал, как раз к Олимпиаде. Сейчас Крауч весь в долгах как в шелках. Разводится к тому же. Покупатель ему нужен, но на продажу выставлены только пять домов из шести.
— Ну, — говорит Лютер, — и кто живет в доме номер шесть?
— Парняга один, Билл Таннер. Старый моряк.
Лютер издает стон — он знает, каким сентиментальным становится Рид, когда дело касается старых служак. Он уже хлебнул через это горя.
— И что же? — спрашивает Лютер. — Этот самый Крауч пытается его оттуда выжить?
— Ага.
— А почему этот тип просто не возьмет да не переедет куда-нибудь?
— Потому что это его дом, дружище. Таннер снимает его с семьдесят второго года. Жена его, черт подери, померла в этих стенах!
Лютер воздевает руки вверх — ладно, ладно…
Рид в общих чертах описывает картину запугивания: звонки с угрозами; неизвестные в капюшонах пихают старику в почтовый ящик собачье дерьмо, бьют оконные стекла. Наконец врываются, похабят гостиную скабрезными росписями.
— Он вызывал полицию?
— Понимаешь, этот Билл Таннер — такой человек, — говорит Рид, — с норовом, старый чертяка. С перцем. — У Рида это наивысший комплимент. — Он делает снимки этих самых капюшонов, предъявляет их в качестве улики. Напуган, понятно, не на шутку: он же пожилой человек, одинокий, а его каждую ночь так изводят, И вот появляются люди в форме, берут эти капюшоны за шкирку. О Крауче ни слова. Еще и солнышко не взошло, а их уже и след простыл. Ну а назавтра или через денек на Билла наезжают уже всерьез. Двое битюгов.
— То есть те самые, Кидман и Тонга?
Рид кивает.
Лютер скрещивает руки и смотрит вверх, на лампу дневного света, всю в крапинках иссохших мушиных трупиков.
— И что же ты сделал?
— Ну а как ты думаешь? Наведался к Краучу. Сказал, чтобы он отстал от Билла Таннера.
Лютер прикрывает глаза.
— Ой да ладно тебе, — бросает Рид. — Будто мы раньше такого не делали..
Лютер снисходительно пожимает плечами.
— Когда это произошло?
— Пару дней назад. И вот сегодня вечером являюсь домой, собираюсь припарковаться, а меня сзади поджимает этот самый «мондео». Не успел я сориентироваться, как оттуда выскакивают двое, обегают меня с обеих сторон, вытаскивают из машины и досыта угощают пинками.
Лютер кидает взгляд на хирургический воротник:
— Все это прямо у тебя? На квартире?
— На собственном моем пороге.
— И ты точно уверен в том, что это были Кидман и Тонга?
— Ну, Тонга — это Тонга. Это самый, мать его, здоровенный бычара, какого я только видывал. Ну а Кидмана я знаю потому, что… ну, в общем, это был Кидман. Мы с ним уже имели дело.
— Какого рода?
— Да так, разное бывало… Что бы ни случилось, он всегда маячит где-то поблизости.
— Ты докладывал об этом?
— Нет.
— Почему?
— У меня нет прямых доказательств их причастности. Да если б и были, что с того? Крауч нашлет на бедного старика еще одну свору отморозков. Но Билла-то ведь не сдвинешь. Кончится тем, что убьют его, как пить дать убьют. От сердца ли умрет, или удар хватит, все едино. Бедный старикан…
— Но ведь можно действовать как-то половчей, — замечает Лютер.
— Он служил своей стране как мог, — поигрывает желваками Рид. — Высаживался с десантом в Нормандии в сорок четвертом. Ему восемьдесят пять долбаных лет, он всего лишь хотел, чтобы все было по закону. И что? Родная страна взяла и кинула его.
