Начало - [103]

— Ничего. На линии было очень шумно.

— Как же вы узнали, что это он?

— Я ждала, — отчаянно выдыхает она. — Он всегда приходил к нам, когда попадал в беду.

Джен поглаживает свое колено, избегая глядеть в глаза Лютеру.

— Он чего-то хотел?

— Денег. Чего же еще.

Заходит Хоуи и тихо садится.

— Звонил Генри, — говорит ей Лютер. — С час назад. Молчал в трубку.

Хоуи порывисто встает:

— Я выясню, откуда был звонок.

Лютер касается ее руки, качает головой:

— Его там давно уже нет. Я подам запрос текстовым сообщением.

Какое-то время Хоуи стоит в нерешительности, затем усаживается обратно на софу. Их бедра соприкасаются.

Лютер приподнимается, выуживает из кармана телефон. Неуклюже набирать сообщение. Сосредоточенно хмурясь за этим занятием, спрашивает:

— Вам известно, что Генри подозревается в очень серьезном преступлении?

Джен, глядя в сторону, кивает. При этом она потирает палец, на котором когда-то находилось обручальное кольцо, — сейчас там лишь бледная полоска над разбухшим артритным суставом.

— Вынужден вас спросить, — говорит Лютер. — Почему вы не сообщили о его звонке в полицию?

— Сообщить? О чем? Что звонил мой сын, с которым мы давно уже врозь, помолчал-помолчал, да и повесил трубку? Это напрасная трата времени, в том числе и вашего.

На секунду Лютер отвлекается от своего сложного, до смешного неумелого упражнения.

— Миссис Мэдсен, вас в этом никто не винит.

Она кивает, делая вид, что верит. Потирает палец со следом от колечка.

— А вообще вы с Генри поддерживаете контакт? — интересуется Хоуи. — Так, в общем и целом?

— Хоть бы раз появился за двадцать лет.

— Насколько мы понимаем, — понижает голос Лютер, — Генри ваш приемный сын?

Джен язвительно хмыкает куда-то вбок, с выражением давней, застарелой, глубинной горечи.

— У вас самого есть дети? — задает она встречный вопрос.

— Нет, — отвечает Лютер.

— Вот видите, нет. А мы пытались — видит Бог, как мы с Джереми пытались, раз за разом. Тогда же, в начале семидесятых. Никакого экстракорпорального оплодотворения и в помине еще не было.

— А в каком возрасте вы его усыновили?

— В два годика. Да, два ему только что исполнилось. Какой он был беспомощный, бедняжка. С собакой так не обращаются, как его родная мать третировала. Уж такая мегера: она его и лупила, и голодом морила, и бог весть что еще. В шкаф запирала, когда к ней заявлялись клиенты. Постоянные подзатыльники. А уж обзывала-то, поносила его как! — Джен горько усмехается. — Боже мой, мы с Джереми так переживали. Но все нам говорили: «Вы влюбитесь в него с первого взгляда», или: «Как только его увидите, у вас сразу душа на место встанет». И вот захожу я в ту комнату, вижу мальчонку с грязными коленками; волосенки немытые растрепаны, торчат в разные стороны. Смотрю на него, а в голове вертится единственная мысль: «Мне твоя мордаха не нравится». И я сама себя за это невзлюбила тогда. Уж так невзлюбила, просто возненавидела. И вот с самой первой минуты, как он оказался у нас в доме, меня глодало сознание вины. А он, видимо, почувствовал это и перестал меня признавать. Отверг внутренне.

В этом нерешительном признании — годы и годы мучительных, несказанных внутренних терзаний.

— Если ты не чувствуешь той любви, которую, как ты считаешь, должен чувствовать, — говорит она, — они моментально это ухватывают. Да-да, в самом деле. Дети, они такие восприимчивые.

— Существует так называемый синдром приемного ребенка, — замечает Лютер. — Около десяти процентов приемных детей демонстрируют поведенческие отклонения. Ничьей вины в этом нет.

— В ту пору ни о каких таких синдромах и речи не было, — отмахивается она. — В наши дни это называли взращиванием. — Джен смотрит на свои руки, один за другим потягивая суставы пальцев. — Нет, я, конечно, как могла, опекала, защищала его, — оговаривается она. — Я не могла допустить и мысли, чтобы с ним произошло что-нибудь дурное. Жалеть тоже жалела. А вот любить… Любить не могла. Именно этого чувства у меня к нему не было. Причем долго. А уже потом, когда оно у меня вроде бы проклюнулось — любовь как у матери к своему родному, выношенному ребенку, — оказалось, судя по всему, уже поздно.

— Сколько ему было лет, когда начались эти… нелады?

— Семь, кажется. Мы с Джереми поехали к друзьям на юбилей; на Хай-роуд было тогда маленькое уютное кафе. А Генри мы впервые оставили с приходящей няней. И вот тогда он поджег свою кровать.

Лютер непроизвольно морщится.

— А потом — чем дальше, тем хуже. Уж к кому мы только не обращались — к психологам, психиатрам. Чего только не перепробовали, чтобы хоть как-то улучшить положение.

Джен, кашлянув в кулак, откидывается в кресле. Переживать все это по новой для нее тяжело.

— Принести вам воды? — спрашивает Лютер.

— Спасибо, будьте так добры.

Лютер направляется на кухню. По дороге исподтишка кивает Хоуи, указывая глазами на свой мобильник.

— Что? — непонимающе хмурит брови Хоуи.

Лютер заходит на кухню, по пути набирая сообщение на мобильном. В высоком посудном шкафу он находит стаканы, наполняет один из них водой. Возле раковины на подоконнике стоит баночка вазелина с неплотно завинченной крышкой.

Лютер смотрит на нее, готовя сообщение к рассылке. Оно отправляется к Роуз Теллер, Йену Риду, Бенни Халяве и Изабель Хоуи.