Начало года - [23]

Доехав до своей квартиры, Фаина слезла с тарантаса, прошла к своим воротам. Шагнув во двор, оступилась, угодила туфелькой прямо в лужу, зачерпнула воды. Спешила в кино, пошла в единственных хороших туфлях, откуда ей было знать, что прямо с середины фильма позовут на операцию. Неужели ей, собираясь в клуб, на всякий случай надо брать про запас резиновые сапоги?..

С улицы было слышно, как Заки завернул лошадь и поехал обратно. Фаина осторожно отомкнула внутренний запор в дверях, не зажигая огня, чтоб не потревожить Томку, разделась в темноте и легла. И сразу перед глазами встали кадры из кинофильма: раненый летчик, чистые палаты, та красивая девушка… Вот бы в такой больнице поработать! А здесь… здесь не место героям. И вдруг в мозгу ослепительная, как весенняя молния, мысль: «Георгий Ильич сказал: вспомните обо мне хотя бы во сне!.. Есть человек, который часто думает о вас…»

10 .

Сквозь темный частокол сосен, отыскав режину, упрямо пробивается неяркий свет: в изоляторе целую ночь напролет старая няня Сергеевна не гасит керосиновую лампу. В мерзкую осеннюю непогоду, подъезжая к больнице, запоздалый ночной путник с облегчением думает: «Все-таки есть тут живая душа». Окна других корпусов упрятаны за деревьями, а желтоватый, неяркий свет «семилинейки» в окне Сергеевны виден издалека.

Проходя мимо окон изолятора, Световидов услышал глухой, натужный кашель, перемежаемый невнятным бормотанием. Больного Матвеева он застал лежащим пластом на койке. Завидев врача, тот слабо зашевелился, уставился на вошедшего невидящим взглядом, хватая ртом воздух, принялся сипло ругаться:

— Душегубы вы… не врачи. Человека заживо погребли!.. Управы на вас нет… Ну, погоди-и… Ох…

— В чем дело, Матвеев? Чем недоволен?

— Бросили на произвол, вот что… Человек помирает, а им хоть бы что! Разогнать вас всех! Ох, не могу…

Георгий Ильич слабо пошевелил плечами:

— Погоди, Матвеев, давай по-спокойному. Больничные правила существуют одинаково для всех. Кроме того, есть указание главного врача. Без его ведома никто не имеет права перевести тебя в общий корпус. Таков порядок, Матвеев…

С трудом поднявшись с койки, больной встал перед Световидовым. В колеблющемся свете керосиновой лампы он выглядел мертвецом, поднявшимся из больничного морга: редкие, слипшиеся от пота волосы всклокочены, на небритом лице резко выступают скулы, мятое нательное белье свисает, словно натянутое на бесплотный скелет. Георгий Ильич был уже привычен спокойно смотреть на людей, изможденных болезнью («без эмоций», по его собственному выражению), но тут он внутренне похолодел от отвращения. С трудом овладев собой, стараясь казаться спокойным, он повторил:

— Да, Матвеев, таков порядок. Как говорили древние, дура лекс, сед лекс, то бишь закон суров, но это закон…

— К чертовой матери древних, я жить хочу!.. Нет такого закона, чтобы человека заживо душить! Здесь больница, вот и лечите, на то вы и поставлены. Человека на произвол бросили!

Георгий Ильич снова терпеливо повторил:

— Пойми, Матвеев, порядок для всех один. Пока не выяснен характер заболевания… К тому же здесь постоянно дежурит няня.

— «Няня, няня!» На кой… мне ваша няня! Старое лукошко из-под наседки… Меня должен осмотреть врач!

— А разве… никто не осматривал? — с нарочитым удивлением спросил Георгий Ильич.

Матвеев отрешенно махнул рукой, едва не смахнув с тумбочки графин с питьевой водой.

— Смотрели… Ваш главный был. А толку? Пальцами туда-сюда потыкал, с тем его и видали. Хо-хо, Соснов, ваш хваленый доктор Соснов! Меня-то вы не проведете. Соснова я знаю как облупленного!..

Георгий Ильич насторожился, но заметил прежним спокойным тоном:

— Соснов хороший врач, с большим опытом. Он здесь давно.

— В том-то и дело, что слишком давно! Засиделся! — снова взорвался Матвеев. — Не сидеть бы ему тут, да спасибо, добрые люди помогли. А вместо спасибо он теперь и смотреть на нас не желает. Видно, старое добро забывается скоро. Эхма, дорогой товарищ доктор, молоды вы, вот и…

— Ничего не понимаю, Матвеев. А ты присядь, успокойся. Ну, ну?

Старая няня Сергеевна за перегородкой прикорнула на кушетке, подложив под щеку правую ладонь. Керосиновая лампа на ее подоконнике чадила и коптила: видно, забыла старая с вечера заправить.

…Небо в просветах над соснами начинало заметно бледнеть, когда Георгий Ильич, наконец, вышел из здания изолятора. Неторопливо пробираясь через двор больницы, он в глубокой задумчивости пощелкивал пальцами. На травке, посеребренной утренней росой, следы его шагов оставались темнеть ярко-зелеными полосками. «Ну, ну, доктор Соснов, вы, оказывается, интереснейшая личность. Выходит, жизненный путь ваш не столь уж прям и светел, как это стараемся показать. Были на этом пути завихрения и замысловатые петельки. Петли и петельки… Впрочем, об этом не распространяются и избегают фиксировать в письменных автобиографиях… Ну что ж, этот Матвеев, смахивающий на сбежавшего из морга мертвяка, рассказал немало любопытного. Он нагородил изрядную гору чепухи: как-никак, личные счеты, болезнь и прочее. Кажется, он в таком состоянии, что готов ошпарить кислотой собственного сына… И тем не менее, как говорится, Карфаген должен быть разрушен! Вот так-то, уважаемый Алексей Петрович…»