На задворках "России" - [36]

Я часто забывал, что говорит она одно, в уме держит другое, а на запас прибере­гает вообще третье. Вот на это-то третье у меня, как правило, уже не хватало фанта­зии, как у всякого посредственного шахматиста, этим-то она и сражала!

С Киреевым у нее с самого начала не заладилось. После огорчительной отставки Долотовой она продолжала дружить с ней по телефону, зазывала в редакцию на чай. Общалась и с авторами, за Долотову обидевшимися, в том числе с Петрушевской. Частенько намекала, что неплохо бы, мол, Наталью Михайловну вместе с ее автора­ми в журнал вернуть, о чем-то таком сказала Кирееву, тот ответил грубо... Вернулась от него внешне спокойная, но обиду затаила глубоко. Она, как и Василевский, умела ждать своего часа. Но, с другой стороны, Киреев был почти официальным преемни­ком, а это означало, что ей нужно налаживать с ним стратегический союз (если она, конечно, собиралась остаться работать). Положение не из легких!

Зато одним из самых душевно близких Руслану Тимофеевичу стал в редакции Костырко. Сближали их, среди прочего, родственные вкусы, на мой взгляд, — отсутствие таковых.

Пускай это смешно, но я все-таки не могу удержаться от знаковой для меня иллю­страции. Однажды Костырко искренне восторгался фразой: "...синицы, цепляясь за вертикальность стволов, попискивают то там, то здесь..." При всем уважении к масти­тому очеркисту, которому эта фраза принадлежала (к счастью, она не характерна для его стиля), по мне, "цепляться за вертикальность" — верх бесчувствия или пренебре­жения к языку. Такие "красоты" в огромном количестве встречаются в рукописях, присылаемых начинающими авторами из провинции.

(Допускаю, что кто-то может по этому поводу вести речь не о культуре и бескуль­турье письма, а о двух разных культурах, "уходящей" и "новой", "реалистичной" и "вир­туальной" или как-то еще. Допускаю даже, что в моей иллюстрации будут искать ключ к уже описанным мной человеческим коллизиям и тем, которые еще предстоит опи­сать. Что сказать? Наверное, в чем-то я старомоден. Но и подобные "новинки" стары как мир; целые стада графоманов из века в век пасутся на этих давно выщипанных и вытоптанных лугах. Цирковые фокусы в литературе остаются фокусами, они нис­колько не приближают нас к тайне совершающегося за пределами слов и мыслей. Равно как ни одна эпоха не испытывала недостатка в проходимцах и негодяях. Так что "век негодяев", надеюсь, все-таки никогда не наступит.)

Несмотря на идейные разногласия с Роднянской, я почти всегда совпадал с ней в художественно-критической оценке прозы, публикуемой "Новым миром", а вот с Костырко — почти никогда. Многое из того, что особенно ему нравилось, вызывало у меня, если угодно, почти биологическое отторжение.

Несколько иное, но столь же разительное несовпадение возникло у меня с Кире­евым. Он гордился, например, напечатанными при нем романами Ирины Полянской "Прохождение тени" и Антона Уткина "Хоровод", настойчиво их пропагандировал и выставлял на премии. Я же, признаюсь, даже по долгу службы не нашел в себе сил дочитать эти романы до конца. Наверное, они (как любил выражаться Василевский) "имели место быть" в журнале, но уж никак не в качестве главных, определяющих лицо новомирской (а значит, современной русской) прозы. Для оценки подобных вещей подошло бы остроумное высказывание Олега Чухонцева на одной из редколлегий (впрочем, по другом поводу):

— Это написано словами. А слов бывает всегда много.

Своеобразие киреевского вкуса-безвкусия заключалось, по-моему, как раз в при­страстии к "написанному словами", ловко скроенному, внешне гладкому, но пустому по сути. И еще один, с позволения сказать, критерий непрестанно слетал у него с языка: "Хорошая проза добра" (что всегда напоминало мне Феодосия Видрашку с его "писатель должен быть добрым!"). Кирееву не глянулась серьезная, хотя и тяжеловатая, верно, повесть Николая Кононова. Олег Чухонцев как-то жаловался мне, что не смог привлечь внимание Киреева к великолепному эссе Саши Соколова. Я уже упоминал о романе Азольского, примерно такая же неуверенность проявлялась Киреевым в от­ношении нашумевшего впоследствии романа Анатолия Наймана "Б. Б. и др.". Галина Щербакова — из лучших, одновременно тонких, глубоких и завораживающих ново­мирских авторов той поры, много печатавшаяся еще при Марченко, — демонстра­тивно отодвигалась им на какое-то третьестепенное место: мол, знаю ей цену, но что делать, у нее тоже есть читатель. А в то же время предлагал иногда к печати такое, что я не решился бы поместить даже в заводской многотиражной газете, об этом прихо­дилось говорить Кирееву прямо в лицо. Чтобы воспрепятствовать публикации ве­щей, не отвечающих элементарным литературным требованиям, я вынужден был привлекать иногда к чтению прозы других членов редколлегии — и получал, как ни забавно, поддержку от Роднянской. Она же неожиданно подтверждала мои ощуще­ния, говоря на редколлегиях по поводу тех или иных публикаций в прозе:

— Меня от этого — тошнит.

Хотя тут же добавляла, что "печатать это, наверное, было надо". Такие уж политесные отношения сложились у нее с Киреевым — в немалой степени, думаю, в виду меня как "большего зла".