На задворках "России" - [35]

— Скажите, если нештатный член редколлегии рекомендует автора — мы обязаны его печатать?

Залыгин в недоумении, не понимает сути дела.

— Да не обязаны, — не выдерживаю я. — Вы сами член редколлегии, заведующий отделом, а к этому еще заместитель главного. Кто может вас обязать?

— Нет, скажите, если Чудакова звонит — как я должен реагировать?..

Суконик, естественно, получает отказ.

В другой раз, зайдя в отдел прозы по делу, вижу на столе у Киреева записку: "Театр "Эрмитаж”, 4 билета. Спросить Ирину Озерную". Меня пронзает нелегкое воспомина­ние-предчувствие. Когда-то вот так же, с предложением через Озерную билетов на свои спектакли, художественный руководитель "Эрмитажа" Михаил Левитин дал в "Странник" свое эссе. Тема меня привлекла. Изрядно помучившись над рукописью (отношение к русскому языку было у Левитина неряшливым и весьма своеобычным), я с ужасом узнаю, что именитый режиссер-автор, оказывается, вообще не терпит никакой правки своих опусов! Эссе ушло в журнал "Октябрь", где вскоре с завидной регулярностью стали появляться романы Левитина примерно того же качества (и с той же завидной регулярностью их представляли каждый год на Букера — впрочем, это уже другая тема).

А Киреев тем временем спрашивает:

— Как вам такое название: "Бедоносец"?..

— Чья хоть вещь-то?

— Левитина.

Так и есть! Тут заходит Василевский.

— Они собираются печатать Левитина, — с сомнением говорю я ему, кивая на Киреева и сидящую в отделе Смирнову, горячо, судя по ее виду и репликам, в Левити­не заинтересованную.

— Что, "Октябрь" ему уже отказал? — быстро реагирует вредный Василевский.

— Да что вы, вообще! — набрасывается на меня Киреев, будто не слыша реплики Василевского. — Притащили мне за все время одного Суконика, который никуда не годится! ..

Почему я, по его представлениям, должен был что-то "тащить" в отдел, укомплек­тованный сверх штата, руководитель которого к тому же, один из всех, получал став­ку заместителя главного редактора, кто внушил Кирееву такие запросы, оставалось загадкой.

Через время он меня известит:

— Левитин забрал рукопись. Я сидел над ней много дней, а он ни одной поправки не принял. Так что можете быть довольны, вышло по-вашему!

Ни извинения, ни раскания, одна лишь досада.

А Василевский новую "конфигурацию" прочувствовал и ринулся закреплять. Раз­множил и показывал всем, Кирееву раньше других, заметочку в какой-то газете: в связи с приходом нового заведующего прозой на журнал возлагаются большие надежды! В своей "Периодике" отмечал каждое выступление Киреева в других изданиях (а Кире­ев, повторюсь, оставался штатным обозревателем "Труда" и печатался там часто), да не просто, а с обязательным титулованием: "известный писатель, заместитель глав­ного редактора"...

— Андрей, — сказал я однажды, — вы ведь не удостаивали подобных откликов даже публикации Залыгина, не говоря уже о прочих сотрудниках. И правильно, между про­чим, делали. В своем журнале восхвалять своих как-то не очень ловко... Может быть, хотя бы вывеску давать поскромнее?

Набычившись, вычеркнул слова "известный писатель". На другой день самолюби­вому Кирееву — видно по глазам — обо всем донесли...

Когда что-то не нравилось Василевскому из предложенного публицистами, а я это поддерживал, — взял моду обращаться к Кирееву как третейскому судье. Так было, например, с заметкой А. Комеча "Реконструкция Москвы продолжается". Чем эта за­метка Василевского не устроила? Да хотя бы вот чем:

"Потерян вкус к подлинности — копии считаются подлинниками. Пример возво­дящегося по соседству храма Христа Спасителя внушает мысль, что все восстанови­мо. А раз восстановимо — то можно сносить и делать потом ”лучше прежнего”. Исто­рические свидетельства теряют аутентичность...

Материальные и художественные элементы прошлого фальсифицируются с лег­костью мировоззренческих метаморфоз. Все проблемы разрешимы и заранее оправ­даны "подходящей” необходимостью...

По отношению к историческому наследию в Москве господствует все тот же ком­мунистический принцип — не содействие жизни, а ее волевая организация".

Выводы искусствоведа Комеча сами собой проецировались на все другие сторо­ны жизни.

Киреев был осторожен и действовал опосредованно: он уговорил Кублановского показать рукопись Залыгину (тот в те дни болел, отлеживался дома) и посвятил в дело Розу Всеволодовну, которая, конечно, немедленно переговорила с главным по теле­фону. Во всяком случае, когда Залыгин позвонил мне, он был, еще не видя заметки, решительно настроен против нее и выставлял как раз те аргументы, что я уже слы­шал от других.

А вечером того же дня звонит мне домой Кублановский, сообщает торжествующе: Сергею Павловичу заметка Комеча понравилась, сам пишет к ней послесловие!

Наутро застаю Розу Всеволодовну с телефонной трубкой: Залыгин как раз дикту­ет ей то самое послесловие. За обедом она нарочно громко, при всех, говорит Кире­еву:

— Руслан, там Сергей Павлович написал свои соображения о заметке Комеча, прочитайте!

Кирееву неприятно (его тактика себя не оправдала). Мне неприятно (нарушена процедура — с какой стати Киреев будет контролировать то, что идет по отделу пуб­лицистики?). Василевский, тот вообще замкнулся и молчит. На этот раз не вышло. Придется набраться терпения. А Банновой — нечаянное развлечение, и на щеках у нее так хорошо мне знакомые признаки волнения от удачно разыгранной партии...