На всемирном поприще. Петербург — Париж — Милан - [101]
Это письмо было последней попыткой Кавура остановить Гарибальди. Смысл скрытой в нем угрозы был достаточно ясен. Однако, и она не остановила вождя итальянского народа.
Он отвечал:
«Государь! Мне не нужно уверять вас в глубоком уважении и преданности вашей особе. Но настоящее положение Италии не позволяет мне повиноваться, при всем моем желании, вашему приказанию. Призываемый голосом итальянского народа, я медлил, пока это было возможно. Если же я остановлюсь теперь, то изменю своему долгу и святому делу освобождения Италии.
Позвольте же мне, государь, не послушаться вас в настоящем случае. Как только я исполню свою миссию: докончу освобождение Италии, я тотчас же вручу вам свою шпагу и буду повиноваться вам до конца моих дней.
Джузеппе Гарибальди».
После этого письма диктатор стал еще деятельнее готовиться к походу на Неаполь и в середине августа 1860 г. он переправился через Мессинский пролив близ Реджио и высадился на твердую землю.
Не будем следить за его бесчисленными столкновениями и победами, за штурмами, осадами и капитуляциями бурбонских войск.
Перенесемся прямо в окрестности Неаполя, на поле битвы, где король Франческо собрал все свои лучшие силы, чтобы одной битвой решить свою участь — остаться королем одного из прелестнейших уголков земли или очутиться бездомным скитальцем по белу свету.
Глава XV. В королевском дворце
В одной из комнат королевского дворца, вдали от главных покоев, где теперь царили вечная суета и шум, сидела высокая седая женщина и читала какой-то документ. Насупротив нее, едва касаясь кончика огромного кресла, обитого темно-малиновым бархатом с золотой бахромой, сидел монах в почтительно-выжидающей позе.
Наружность высокой дамы обнаруживала привычку властвовать. Серые глаза ее смотрели сурово и жестоко. Лоб был грозно нахмурен. По плотно стиснутым губам от времени до времени скользила злая, презрительная усмешка. Очевидно, то, что она читала, возбуждало в ней глубочайшее негодование, потому что, несмотря на ее привычку скрывать все свои душевные движения, она едва удерживалась, чтобы не разразиться гневом.
Это была королева-мать, — Мария-Терезия Австрийская[334], злой демон Бурбонского дома. Вторая жена покойного Фердинанда, она приходилась мачехой царствующему королю. Господствующей чертой ее характера являлось властолюбие. Привыкнув пользоваться большим влиянием на государственные дела при муже, она не хотела утратить его и после его смерти. Пасынок не любил ее, а только боялся, и, по своей бесхарактерности, редко не подчинялся ей. Влияние же ее было самое пагубное. Верная хранительница ультра-реакционных преданий своего дома, она стала в самую беспощадную оппозицию к либеральным стремленьям Италии и была главной внушительницей всех поступков Франческо II. Поэтому ей более, чем кому бы то ни было, обязаны своим падением неаполитанские бурбоны. Даже в ту минуту, когда всё забушевало вокруг слабохарактерного короля, она с упрямством ограниченных людей только и твердила о необходимости усиления самых строгих мер. А несчастный король силился сохранить хотя частицу самостоятельности, уступая наполовину то либеральной партии, во главе которой стоял дядя его граф Сиракузский, то реакционной, душой которой была Мария Австрийская.
Чем грознее становилась опасность, тем ожесточеннее разгоралась борьба партий при дворе. Мы застаем ее в самом апогее.
Королева-мать читала весьма важный документ, только что принесенный ей услужливым монахом, который был никто иной, как францисканец отец Пантелео Буонфантино, темный, но весьма хитрый агент тайной католической лиги, имевшей своим центром кабинет кардинала Антонелли в Риме и раскинувшей свои сети по всей Италии. Теперь он внимательно следил за малейшим движением мускулов на лице королевы и точно зеркало отражал их с поразительной быстротой и верностью на своем лице.
— Нет! Я всего ждала от графа Сиракузского, но только не этого! Осмелиться публично требовать от короля отреченья от престола!.. В такую минуту!
Действительно, то, что она держала в руках, было открытое письмо дяди короля, в котором тот заклинал его для прекращения междоусобной войны отказаться от престола. Письмо это, перепечатанное всеми газетами, произвело повсюду, и в Италии, и в Европе, очень сильное впечатленье.
Буонфантино прежде всего выразил на своем лице то же, что выражалось на лице королевы-матери, то есть негодованье, переходящее в ужас. Но через несколько минут оно приняло лукаво-многозначительное выражение.
— Ваше величество, — сказал он вкрадчиво, — вы слишком великодушны и доверчивы. Люди гораздо злее и коварнее, чем вы думаете.
Хитрый монах бросил последнюю фразу, как рыболов, закидывающий удочку, чтобы поймать свою добычу. Но он постарался придать ей характер общей сентенции, с целью иметь возможность всегда увернуться.
Но на этот раз рыбка схватила крючок налету, и ловкому рыболову оставалось только тащить ее потихоньку к желанному берегу.
— О, да, отец, — сказала королева-мать. — Люди гораздо коварнее, чем я думала, и в особенности в Неаполе.
