На Великой лётной тропе - [79]

— Юшка, тебе нужны мои руки, ноги, ленточки, пуговки? — спросил Галстучек.

— Я не знаю, куда девать себя, — признался мятежник. — Хоть умирай. Везде тихо, спокойно, некуда присунуть руки. Самое тяжелое дело в жизни — сидеть без дела.

— Слышал я, что-то затевается в Бутарском заводе, — сказал Галстучек.

На другой день Галстучек ушел по своим делам, Бурнус — на разведку в Бутарский завод, Юшка остался на Изумрудном — «сторожить свою голову», как шутил сам над собой.

В Бутарском, да и по всему Уралу нетерпеливо со дня на день ожидали новый закон о земле, ожидали и рабочие, и служащие, и начальство. Многие пророчили, что в связи с законом произойдут волнения и бунты.

Но царский Петербург был нетороплив, даже неповоротлив и отложил утверждение закона на неопределенное время. В Бутарском все осталось по-прежнему, никаких волнений, связанных с земельными порядками, не случилось. В свое время, как в прежние годы, большинство цехов остановили и рабочих отпустили готовить сено для своих коровенок.

Ирина уехала в Яснокаменск проведать свою дочурку.

Она навещала ее раз-два в году, и каждый раз приходилось знакомиться и сживаться заново. Это было трудно. Девочке непонятно, что надо от нее чужой тетке, которая называет себя: «Я твоя мама». У всех прочих, кого знала она, мамы постоянно жили дома. А это какая-то непонятная, то приедет и надоедает обнимками и всякими другими ласками, то вдруг уедет. Девочка совсем не нуждалась в ней, тетя Даша, учительница, была ничуть не хуже любой, самой хорошей мамы.

Все свидание, тянувшееся почти две недели, ушло у Ирины на новое знакомство с дочерью, на бесплодное преодоление того барьера, который появился между ними от жизни врознь.

Перед отъездом учительница сказала Ирине, что был отец девочки.

— Юшка? — вырвалось у Ирины.

— Он не сказался. Такой большой и рыжий-рыжий.

— И что говорил? — спокойней, уже овладев собой, спросила Ирина.

— Жалел, что не может взять Наденьку к себе. Некуда девать.

Учительница обстоятельно припомнила всю встречу, повторила все, что было говорено.

И до этого у Ирины было много всяких переживаний, но тут они собрались как никогда. И радость, что Юшка жив. И тревога: что-то будет у нее с ним дальше? И страх, что вздумает отнять у нее девочку. И злость: «Ему, вишь, некуда девать ее, а мне есть куда! Я около года таскала ее в себе да больше трех на себе. Вот возьму и подброшу ему: ты тоже не чужой ей! Поводись, потаскай!» И зависть к тем людям, которые живут только поверхностью души, никогда за всю жизнь не взволнуются до ее глубин. И острый интерес к тому бездонному океану, который называется душой.

В первый момент самым сильным было желание схватить девчонку, крепко прижать и немедленно уехать, не думая куда, лишь бы дальше. Учительница догадалась об этом и встревожилась:

— Вы хотите взять Надю?

— Я не могу отдать ему. Я не переживу этого.

— Он не возьмет, — начала утешать Ирину учительница. — Он выглядит таким бродягой. До нее ли ему!

— А если все-таки?..

— Я не отдам. Я подниму на ноги весь Яснокаменск. За меня тут встанут горой. Ведь половина поселка мои ученики.

Слова: «Бродяга. До нее ли ему» — успокоили Ирину. Она решила ничего не менять с девочкой. Да и что могла она в своем положении, одинокая, бедная, вечно занятая тяжелой работой?

В Бутарский она вернулась тихая, задумчивая, печальная. Стала любить одинокие прогулки вокруг заводского пруда, искать омутистые места и глядеть в их темную глубину, взбираться на утесы и надолго замирать там.

17. НАЧАЛОСЬ

Два года прошли в величайшей тревоге. Каждый день рабочие Урала ждали, что заводчики отнимут у них и те немногие угодья, которые достались им от дедов и по воле 19 февраля. Все эти годы землемеры ходили по заводским дачам, меряли их, заносили на планы и столбили. Разведывательные отряды бурили землю, брали пробы и писали длинные акты.

Закон о наделении уральцев землей тем временем ходил из министерства в министерство, в Сенат, Государственный совет, и только осенью 1910 года министерство внутренних дел потребовало от заводчиков подписку, что они отведут земли мастеровым.

Заводчики отказались дать подписку и погнали в Петербург ходатаев, чтобы похоронить закон. Этот год стал памятным годом на Урале и особенно памятным в заводе Бутарском.

В начале зимы на стене заводской конторы появилось объявление о большом наборе рабочих-лесорубов; соглашались принимать не только мужчин, но и женщин.

Выходя после гудка из завода, рабочие тысячной толпой сгрудились перед объявлением; один читал и выкрикивал на всю площадь:

— «Требуются: четыреста человек лесорубов, двести пильщиков, сто пятьдесят подвод…

Лесорубу поденная плата сорок копеек, пильщику — тридцать пять, бабам и девкам — тридцать, возчику с лошадью — шесть гривен, на своих харчах».

— Мало, дешево! Какая плата — сорок копеек на своих харчах?! — поднялся гул. — Человеку надо полтину, с лошадью — восемь гривен.

— Чей они лесок рубить думают, не наш ли? — шепнул Прохор.

— Да-да, чей лес, с каких участков?

— Здесь не прописано.

Из конторы вышел управляющий. Его остановили.

— Плата мала, надбавка требуется.