На Великой лётной тропе - [78]

Он еще спросил, как зовут девочку, и ушел. Проходя мимо песчаной кучи, он схватил девчонку, приподнял, поцеловал в лоб, в волосы, затем поставил обратно на песок. Девочка испугалась, заплакала.

— Ну с чего ты? Брось! Больше не буду, не буду, — пробормотал Юшка, быстро уходя. Он не знал, как утешают маленьких.

К девочке подбежала учительница, начала гладить, вытирать ей слезы, ласково ворковать:

— Не надо плакать. Я не дам тебя в обиду. Видишь, дяди уже нет, он уже испугался нас, убежал! Мы с тобой никого-никогошеньки не боимся. Верно?

Ворковала и думала:

«Эх, ты, горькое-горькое дитятко, чадушко трудной, запутанной любви… Что ожидает тебя?!»

Не торопясь, без какой-либо определенной и близкой цели, Юшка шел по Уральской лётной тропе, от убежища к убежищу, и думал, как быть ему с женой и дочерью. Положение было неясное, тяжелое. Касательно девочки он постепенно смирился с тем, что ничего не может изменить пока. Родилась — не вернешь обратно. Взять ее себе некуда, он сам бездомен, вроде ветра. Отдать другим людям? А надо ли? Нелегко найти «мамку» лучше одинокой пожилой учительницы. Сильно мучила его только одна тревога — что мать, ослепленная обидой, навяжет девочке ненависть к отцу.

Касательно жены, Ирины, все было сложней, трудней. Если бы Юшка встретил ее в тот момент, когда отстреливался от подосланных ею карателей, он без колебанья послал бы и в нее пулю. Случилось не так, Ирина не подвернулась ему под руку и потом надолго исчезла. Но, это не охладило Юшку, не переменило его решения учинить расплату. Он допускал, что может простить ей за себя, а простить за погибших товарищей не имел права, тогда он сделался бы соучастником ее преступления.

Расплату он представлял себе по-разному. Вот он поправился после ранения и не стал ждать, когда сведет их случай, а нашел ее и объявил везде: «Она предала мужа и его товарищей. На ее душе четыре смерти». Пусть походит, поживет с таким клеймом.

Или так: когда они встретились, Ирина упала перед ним на колени, упала среди грязной замызганной дороги, протянула к нему руки:

«Прости меня! Я предала тебя, но я родила тебе дочь. Прости ради нее!»

Юшка не стал позорить ее перед людьми, чтобы не позорить ни в чем не повинную малютку-дочь, и сказал:

«Уйдем отсюда!»

Ирина покорно бежала за ним, словно сама была маленькой и бежала за уходящей матерью. Юшка завел ее в горно-лесистую трущобу и спросил:

«Зачем пришла? снова предавать?»

«Прости меня ради дочери!»

«Ей нельзя оставаться с тобой. Ты должна покинуть ее. Она должна забыть тебя и вырасти дочерью мятежника, а не предательницы».

Ирина беспомощно прислонилась к дереву и горько заплакала. Юшка задумался, у него никогда еще не случалось такого трудного положения.

Но всему бывает какой-либо конец, Ирина постепенно затихла, Юшка вскочил на коня, обхватил ее и посадил вместе с собой. Конь с двумя седоками трудно поднимался в гору по руслу горного, пересохшего в ту пору потока, заваленного округлой галькой. Ирина знала, что такие русла-корыта без песка, глины, ила, с одной чистой галькой делают потоки дождевой и вешней воды, бурно, круто падающие с высоких гор. Здесь горы были незнакомы ей, и она спросила:

«Мы куда?»

«Скоро увидишь сама».

Но поднимались еще долго, иногда по руслу потока, ставшему более изгибистым, иногда напрямик сквозь густой ельник-шубу горы. Наконец поднялись до голокаменного гребня. Выше были только два утеса.

Юшка назвал гору:

«Качканар, а утесы — Рог Полуденный и Рог Полуночный».

«Зачем мы здесь?» — спросила Ирина.

«Когда-то я поклялся утопить тебя в Изумрудном озере или сбросить с одного из этих утесов. Но ради дочери сделаю милость, оставлю жить. Только ты никогда больше не увидишь ее, ты уйдешь туда», — Юшка показал на сибирский склон горы, где были темные неисследимые леса.

«Юшка, я хочу жить! Там меня разорвут звери».

«Ничего не случится. Пойдешь руслом потока. Все потоки обязательно впадают в какую-нибудь реку, а у рек всегда есть люди. Ну, выбирай поток!»

Рядом с этими картинами расплаты Юшку всегда мучило раздумье:

«Могу ли я, имею ли право разлучать дочь с матерью, даже преступной? Не будет ли потом всю жизнь мерещиться мне доверчивая, невинная девушка, которую я сделал несчастной матерью? Что скажу я дочери, когда спросит: «А где моя мама?»

И мучила досада: при живом отце, при живой матери быть маленькой девчонке в сиротах, у чужих людей, конечно, не дело. Ну, а как свести нас всех в одно место, под одну крышу?! И не мог ничего придумать. Бывает же…

Вместе с Юшкой шел Бурнус, стараясь всячески оберегать мятежника: забегал в стороны, в поселки промышлять еду, забегал вперед искать надежные ночлеги, ко всему прислушивался, приглядывался. И беспокоился:

— Эй, Юшка, чего повесил свой голова?

— Тяжела стала.

— Кто забрался в нее?

— Дума.

— Давай буду помогать думать, — вызвался однажды Бурнус, готовый на все для своего вожака.

Но мятежник огорчил его:

— Ты здесь не помощник.

— Какой такой большой дума? — удивился Бурнус.

— Жена, дочурка, я — и все врознь.

— О, верно, здесь Бурнус ничего не может, — согласился башкирин.

Дошли до Изумрудного озера, остановились у рыбака Ивашки. Там их ждал Галстучек. Опять весь треугольник сидел у гостеприимного рыбацкого костра.