На своей земле - [109]

Слуги, обносившие гостей яствами и вином, были бледны, старались быстрее сделать свое дело и выйти из трапезной.

Князь через голову Василисы спросил Чужанина:

— Думаешь, придет?

Чужанин ответил скучным, пыльным, серым голосом:

— Придет, и скоро. Наверняка знает, что я могу сделать с девочкой в полночь.

Василиса не вздрогнула при этих словах. Так и глядела куда-то мимо блюда с жареным лебедем.

— А я так думаю, не придет, — рассудил Горимир. — С чего это она ради чужой девчонки вылезет из чащобы? Неужто другую сироту не найдет?

Так же равнодушно, не пытаясь убедить князя, Чужанин ответил:

— Мать может не прийти за ребенком. Брат может не прийти за сестрой. Но наставник всегда придет за учеником. — И обернулся к Василисе. Сказал голосом сладким да мягким, словно медом плеснул: — Не бойся меня, маленькая.

Василиса разомкнула распухшие губы и сказала так звонко и четко, будто слова не причиняли ей боли:

— А чего мне тебя бояться? Пусть тебя тот боится, у кого бабушки нет!

Князь Горимир расхохотался, словно приглашая и гостей посмеяться над наивностью ребенка. Но фальшиво звучал смех, никто из дружины не поддержал его. Молчали даже те, кто всегда угодливо хихикал над княжьими шуточками.

Дружинники (да и сам князь, чего уж там!) понимали: бабушка бабушке рознь.

Не про каждую бабушку рассказывают страшные сказки.

Не каждая бабушка в ночи проносится меж землей и облаками в тяжелой ступе, заметая след помелом.

Не каждая бабушка может свистом призвать на свою поляну и зверей рыскучих, и птиц летучих, и гадов ползучих.

Не каждая бабушка железными зубами перегрызет хоть дуб, хоть березу, хоть горло врагу. И никому из тех, кто невесело пировали в трапезной, не хотелось, чтобы это было его горло. А потому все тревожно поглядывали на маленькое оконце, за которым сгущались сумерки, и с тоской ждали темноты.

Но она появилась еще до ночи — крепкая бабка в кацавейке мехом наружу, темной рубахе, потрепанной юбке и мужских поношенных сапогах. И ждали ее — а не заметили, как вошла. А когда заметили… нет, не прошел шепоток вдоль стола, все онемели, забыли потянуться к шлемам и мечам.

Вслед за бабкой в светлую трапезную вползли сумерки, заклубились у входа, свились в странные фигуры: не то звери, не то птицы. Потянуло лесной прелью, болотной тиной, мокрой шерстью.

А старуха сказала твердым, звучным голосом:

— Княже, не загостился ли у тебя мой приемыш? Мала она еще с мужиками на пирах гулять.

Князь молчал, как и все. А Чужанин поднялся на ноги. Глянул на стоящую у дверей старую женщину. Покачал головой:

— Так это тебя все боятся? Что ж, в лесу ты, может, и грозна. А сейчас — не страшнее нищенки. Но я не подаю милостыню!

Он вскинул руку раскрытой ладонью вперед. С ладони сорвалась молния — и ударила в старуху.

Василиса вскрикнула. Разом шумно вздохнули дружинники.

Старуху отшвырнуло к стене, ударило о бревна. Она упала, забилась в корчах, словно ломались кости. Сумрак стал багровым — и в этом жутком свете все увидели вместо женщины росомаху с седой от старости мордой. Маленькие темные глаза горели болью и ненавистью.

Но сумрак развеялся — и перед испуганными гостями вновь была старуха, стоящая на четвереньках и сплевывающая на пол кровь. С трудом поднялась колдунья на ноги. Из уголка рта ее бежала тонкая темная струйка.

— С четырех сторон соберу ворон, — злобно выдохнула она и взмахнула рукой.

С потолка посыпались сухие осенние листья. Они падали, но не достигали пола — на лету превращались в серых железноклювых ворон. Птицы яростно набросились на Чужанина.

— Не на полдень, не на полночь, не на всход, не на закат, а на мясо кровавое, — бормотала старуха, не сводя глаз со своего врага, — на кости белые, на потроха сизые…

Ни князь, ни дружинники не шевельнулись, чтобы помочь Чужанину. А тот не кричал, не пытался закрыть руками лицо, не берег себя. Ловко хватал он ворон на лету за крылья и лапы — и разрывал пополам. Разорванные птицы вновь превращались в сухие листья и падали к его ногам. Вороны нападали всей стаей, клювы метко били в лицо, в глаза, но чужой колдун продолжал без единого звука рвать их одну за другой.

Наконец карканье утихло, пол в трапезной был засыпан палой листвой. На Чужанина было страшно смотреть: один глаз выбит, лицо изодрано когтями в лохмотья, кровь бежала по груди и по шее, пятнала одежду. Но чародей даже не поднял к лицу пальцев, чтобы ощупать раны. И голос его, без тени боли, был тверд, даже полон радостного, злого азарта:

— Это была хорошая драка. Представляю, как сильна ты у себя в чаще. Но не тебе спорить со жрецом безымянного бога.

— Хвастать — не косить, спина не болит, — откликнулась неукротимая старуха. — Чего стоит бог, ежели он даже свое имя назвать стыдится?

— Не тебе о том судить, жалкая лесная ведьма. Ты показала все, что могла. И теперь умрешь…

— Я только начала, — перебила его старуха. — И не тебя мне бояться! В пустой бочке звону много… Ты пришлый, а я стою на своей земле!

— Что? — впервые растерялся Чужанин. — Опомнись, старая! Ты же не княгиня, ты чужая в Град-Столице!

— Умеешь, сопляк, различать правду и ложь? — гневно прищурилась старуха. — Так слушай: я — стою — на своей — земле!