На руинах нового - [20]

Именно в этом – огромная разница. Обычно теологические манипуляции были направлены на хоть и корыстное, но все-таки углубление и расширение смысла загадочных слов источника. У Ленина все наоборот. Он не искажает Маркса, нет, он его упрощает, огрубляет, примитивизирует, точнее, банализирует – впрочем, искусно балансируя на грани обычной агитки. Размышляя об этом, приходишь к четкому представлению о публике, к которой обращается автор. Это – товарищи Ленина по партии. Ведь товарищам многие вещи объяснять не надо, они по умолчанию известны партийным соратникам, со времен марксистских кружков, в которых тексты Маркса и Энгельса горячо и бурно обсуждались. Ленин имеет это в виду, оттого только лишь расставляет акценты на уже известном материале: мол, вот это действительно важно сейчас, а это не очень. Огрубление и примитивизация происходят именно отсюда – посвященным достаточно просто указать на то, чего они раньше не замечали. Или еще раз указать.

Из этой точки нашего рассуждения можно протянуть любопытную историко-перспективную, а не ретроспективную линию. Примитивизация источника, банализация, даже грубость – все это получило развитие в текстах Сталина, было доведено им до предела, за которым уже начинается тавтология[40]. Сталинские сочинения удивительно примитивны, причем не только по причине того, что русский для их автора не является родным языком. Сталин в этом смысле продолжает ленинскую линию – он расставляет акценты в давно известном материале. Только вот и аудитория, к которой он обращается, и сам материал иное. Это уже не кучка большевиков-начетчиков, в юности устраивавших квартирники с читкой «Анти-Дюринга», а новые советские кадры, не очень культурные, а с 1930-х и далее – и вовсе (в идеале) все население СССР. Знание марксизма этой публикой сводилось к дюжине лозунгов и несокрушимой уверенности в их правильности. Соответственно, расставлять акценты в таком нехитром материале, с одной стороны, было проще и не требовало особого воодушевления, которое мы видим в ленинской полемике[41], но, с другой, эта простота требовала идеального выбора целей – и, конечно, репрессивного ресурса на случай сомнений по поводу сказанного. Так – от примитивизирующей, но настоящей полемики к замаскированным под дискуссию монологичным указаниям на важные для партии вещи – возникает в марксизме безукоризненно тоталитарный дискурс. И это именно «дискурс», а не «риторика». Но книга «Государство и революция», несмотря на то что именно она стала одним из источников такого дискурса, от него еще очень далека.

Отмечу также, что жанр «Государства и революции» определил не только последующую судьбу этой книги в сталинском (и далее) СССР. Если мы в нашем рассуждении покинем пределы Советского Союза (а позже и стран соцлагеря), то обнаружим противоположную разновидность толкования «Государства и революции» – интеллектуальную, усложняющую интерпретацию. Это процедура, которую совершали «западные марксисты» уже в совсем других условиях и для другой публики. Если Сталин идеи книги еще более огрубил и упростил[42], то они ее усложнили, нагрузив немалым количеством смыслов, которые в ней якобы скрыты[43]. В данном случае «Государство и революция» из толкования Священного Писания превратилась в Божественное Откровение, которое трактуют теологи. Иными словами, из теологического трактата книга «Государство и революция» стала тем, что теологические трактаты почтительно обсуждают. Учитывая закрытый характер СССР, его тоталитарную, непроницаемую для западного левого интеллектуала природу, а также то, что понимание конкретного историко-политического и культурного контекста ленинской работы было утеряно по вполне очевидным причинам, хронологическая близость факта написания и выхода в свет ленинской работы с биографиями ее западных интерпретаторов не стала важным фактором. В этом смысле для современного марксиста «Государство и революция» находится где-то далеко, в предпредыдущем историческом периоде, рядом с Бодлером, которого интерпретирует обитающий в предыдущей эпохе Вальтер Беньямин. Это источник еще вроде живой, но не очень понятный, чей мерцающий свет с трудом доходит до нас; однако уловить этот свет, усилить, осветить им темные углы теории мы просто обязаны, ибо это важнейшее теоретическое сочинение, Священное Писание Революции.

Особенно учитывая тему этой книги. Вопрос о государстве есть вопрос для марксизма (а позже для коммунистов, если вспомнить происхождение самого слова «коммунизм» от commune (городская самоуправляющаяся община в европейском Средневековье)) больной. Он – вместе с другой проблемой, странным провалом в исторической логике, когда Маркс вдруг начинает говорить о «конце истории» после победы пролетарской революции, – наислабейшее место марксизма. И если идея мистического «конца истории» так и осталась уязвимой чисто логически, хотя сильной и привлекательной риторически, то вопрос о том, что следует сделать пролетариату и его революции с государством и каковы будут потом его судьба и роль, – этот вопрос стал отличным примером нужды, возведенной в добродетель. Трактовать его можно как угодно – ссылаясь на «Государство и революцию», конечно. Собственно, все так и делали, от Сталина и Троцкого до Мао и западных марксистов вроде Дэвида Маклеллана